– Ваш последний фильм «Копейка» мне понравился гораздо больше «Прорвы», которую я терпеть не могу...
– Ваше право.
– «Копейка» – серьезная попытка реконструировать 70-е. И честный фильм о невозможности снять честный фильм про это время.
– Мы с Сорокиным решили сделать комедию о пределе советских мечтаний – о «Жигулях». Воссоздать дух того времени, трудноуловимый, однако многим памятный. Нельзя сюсюкать над своей жизнью, нельзя и объявлять ее небывшей. А честный фильм снять очень просто: надо только помнить, что в России всегда существует зазор между человеком и его социальной функцией, между временем и его духом. Застой – но было и счастье, и бешеный интеллектуальный напор. Какой-нибудь полковник, сущий зверь – и милейший человек, способный вдруг на подвиг самоотречения. Благодаря этому зазору Россия, может быть, и жива. В самые бесчеловечные времена в ней остается человеческое.
– Перефразируя Карамзина, жестокость исторических законов компенсируется неаккуратностью их исполнения.
– Точно!
– Как вышло, что вы стали работать с Сорокиным?
– Сорокин – он такой лев, одиночка. Но ему после «Прорвы» захотелось что-то сделать со мной вместе, а я не мог такую возможность терять. Придумана была гениальная история – «Магнитная аномалия». Без дураков, это мог быть мой лучший сценарий!
– Вы его, само собой, не перескажете, боясь плагиата.
– Плагиата не существует. Нельзя украсть идею у человека, который собрался ее воплотить. «Старые песни о главном» задумывал я по предложению Лени Парфенова. Мы не сошлись характерами (а может, дело в том, что у него дома нельзя курить – я не могу без курения работать), и проект осуществили другие люди. Это получилось хорошо, но это не то, что делал бы я. Никогда не бойтесь, что у вас украдут идею: идея – это способ реализации, а он штучный.
«Магнитная аномалия» – история про любовь. Девушка живет рядом с магнитной аномалией, мечтает выбраться в сказку – в Америку. Она рожает от человека, с которым жить не хочет и не может – вечная драма здешних девушек, – и увозит ребенка в Штаты. Тут-то и начинается «магнитная аномалия»: ребенок и весь мир обретут счастье только после того, как мальчик воссоединится со своим отцом. В моей системе ценностей отношения отца и сына – едва ли не главное, без этого нет гармонии.
Идеей заинтересовался американский продюсер немецкого происхождения Шульц. Прислал сценариста, что уже само по себе было абсурдом: Сорокин, я и американец – хороший, умный, но такой... типа Тарантино. Он тут за два дня все понял, они вообще очень быстро все понимают про нас. Им так кажется. На третий день он уже ваял какую-то развесистую клюкву, чуть ли не про медведей на улицах. Предусмотрено было участие звезд второго ряда, тысяч по пятьсот, которые работают лучше мегазвезд, потому что хотят в первый ряд. Шульц позвал меня на ужин обговорить детали – и тут я во второй раз в жизни упустил золотой шанс. Первый был, когда я отказался в Штатах ставить «Эдичку» Лимонова: они хотели малину, а книгу такой запредельной искренности нельзя экранизировать в рамках голливудского стандарта.
Ну вот, мы ужинаем, и Шульц начинает меня медленно поворачивать к тому, что пусть мальчик остается в Штатах. Там очень хорошо, а отец не нужен. И начинается спор, едва не перешедший в драку: я доказываю, что отец принципиально важен, а он, выпив, вдруг признается, что его отец погиб на русском фронте, мать умерла родами, воспитывали его бабушка с дедушкой, без родителей даже лучше: они бы его так не баловали. И потом, что я так цепляюсь за эту страну? Ведь в Америке лучше! Почему ее и ребенка так тянет сюда, если настоящий магнит – там?!
И я кричу ему, что тут похоронены мои родители, которые прожили мученическую, в общем, жизнь, а не жаловались и очень были счастливы, и вообще тут моя страна, и пусть он катится в ж... со своей Америкой. Так на не свойственной мне пафосно-патриотической ноте закончилась история нашего с Сорокиным лучшего проекта. Впрочем, есть еще один. Его Госкино не будет финансировать, там сейчас к Сорокину отношение настороженное. А идея еще более радикальная, чем «Копейка». Шкаф, рюмка, расческа, их приключения и отношения.
– Мультфильм надо делать.
– Не думал об этом. Забавно.
– Вы помещаете вещи в центр сюжета потому, что нет настоящего героя? «Копейка» построена как цепь случайно связанных эпизодов – не на кого нанизать.
– Неправда! В «Копейке» есть герой. Это умелец Бубука, сыгранный Сергеем Мазаевым. Критики назвали этого персонажа «Левшой». Он то русское, что проходит через все напластования советского, имперского, царского, первоначально-накопительского и прочая. Я очень люблю этого героя (и этого артиста, чрезвычайно одаренного). У нас всех тут огромный соблазн не любить Россию, не считать ее своей, вообще уехать из нее к чертям. Но соблазн этот... пошлый, скажем так. Я следующий фильм хочу снимать про полукровку. Про себя. У меня отец – еврей и русская мать, в паспорте я записался евреем, потому что... Тут был вопрос моего личного выбора. Быть полукровкой очень трудно. Можно постоянно ужасаться всему, а можно видеть гигантские возможности страны и чудеса, которых нигде на свете больше нет. Но тогда, естественно, будь готов к тому, что огребешь по полной с двух сторон! В том числе от обожаемых русских. В мастерской замечательного художника Никиты Лавинского (все знали, что он сын Маяковского, копия отца) меня как-то спросили: а ты как относишься к слову «жид»? Нормально, сказал я. Это была такая проверка на вшивость, на потливость. Но я не напрягаюсь, когда меня вытесняют отсюда.
Роскошная была история. Приезжаю в Кельн. Мальчик, сын моих знакомых, говорит мне: пойдем в синагогу! А я сроду там не был, вообще ни разу. Выходит рабби – поляк, с трудом говорящий по-русски. И я узнаю, что за каждого еврея из России, который сюда приходит, приводящий его получает сто марок. Меня спрашивают: папа ваш кто? Еврей, говорю я. А мама? Мама русская. Нет, говорит рабби, простите, я не могу вам дать сто марок. Мальчик жестоко разочарован, заработок обломился, и тут я начинаю хохотать. Слушайте, говорю, я сам дам по сто марок и вам, и мальчику, но оцените юмор ситуации: у меня нос в трех местах сломан за это самое! Меня в МГУ не приняли – за это самое! В кино не снимали – снова за это! И теперь вы за меня не хотите дать сто марок! Ну это же прелесть что такое!
Причем неважно, полуеврей ты, полуараб, полуфранцуз... Полукровка – это состояние души. Ты вроде как бы интеллигент, статусно обреченный любить Запад, либерализм и все такое, и при этом воспринимаешь страну как свою, любишь ее людей и ее возможности! Половинчатое состояние, но единственно нормальное. Посмотрите, что бывает, когда художник становится только либералом (вроде талантливейшего Сергея Соловьева, который сделал такой выбор в конце 80-х) или только консерватором (вроде опять же талантливейшего Никиты Михалкова, который тоже сделал свой выбор). Они объединились, чтобы сделать «Нежный возраст», и какая же чудовищная фальшь получилась, насколько все мимо темы! И сейчас мы опять вползем в прежнюю ситуацию: либеральная интеллигенция и тоталитарная власть...
– Почему?
– Да потому, что интеллигенция в очередной раз проспала свой исторический шанс – отнять у власти монополию на патриотизм! Когда власть начинает говорить о патриотизме, это всегда оправдание гнусностей. Когда интеллигенция кричит о свободе, это тоже очень часто прикрытие трусости и шкурничества. А вот мысль о том, чтобы в интеллигентной среде появился подлинный патриотизм, не захватанный грязными пальцами, не скомпрометированный корыстью или национализмом, почему-то никому в голову не приходит. И продолжается этот бег по кругу.
– И вас не пугает возможная реставрация прежних порядков?
– Не будет никакой реставрации, как не бывает плагиата. Ничто не повторяется, все ухудшается. Когда меня спрашивают, боюсь ли я русского фашизма, я недоумеваю: как вы можете называть страшным словом «фашизм» эту шваль?! Настоящий фашизм по сравнению с ними как-то даже благороден! К сожалению, все сильно деградировало, в том числе и тиранство. В сталинской эпохе нечем любоваться, но все-таки там была цельная эстетика, и люди были кремневые, а 60-е годы с их хваленым «ренессансом» были во многом слабее и глупее предшествующей эпохи. Тарковский точно сказал: «Я рыба глубоководная». Настоящий художник – всегда рыба глубоководная. Сейчас появляются некие признаки заморозков, это бодрит и дисциплинирует. Я чувствую прилив сил, какого за все 90-е годы не знал. Но нужен интеллектуальный рывок, чтобы опять вести те разговоры, которые мы вели в 70-х. Я тогда говорил с серьезными людьми и о серьезном, это установило для меня планку. Сжатая пружина выглядит лучше распрямившейся, я и Высоцкому это говорил.
– В книге Владимира Новикова о Высоцком рассказывается, как вы спасли Высоцкого от самоубийства.
– Он-то откуда знает?!
– Правда, Новиков пишет, что Высоцкий скорее играл, театральничал. Или ставил эксперимент: «орел – решка».
– Не думаю. По-моему, намерения у него были самые серьезные. Он сидел в одной комнате гостиничного номера, я – в другой. Он что-то писал, вдруг вскочил, промчался мимо меня на балкон, я физиологически почувствовал, что будет нечто страшное. Еле успел выскочить за ним – он уже стоял по ту сторону балкона. На нем была кожаная куртка – я ухватился за нее, она выскальзывала, и тут он посмотрел мне в глаза. Конечно, я не удержал бы его силой. Я удержал его мольбой – он посмотрел на меня и из чистого человеколюбия ухватился за перила. Хотя иногда... Это страшная мысль, и все-таки иногда я думаю: а вдруг для него было бы лучше – вот так, за четыре года до 1980-го? Ведь его последние годы были, без преувеличения, ужасны. Он очень мало написал в это время. Мы уже не общались, поссорились. Появился некто N, которого я с полным правом могу назвать «человек-смерть». Он не просто пьянствовал с Высоцким, он подзуживал его, брал на «слабо». Мерзавцев хватало.
– Почему вы поссорились?
– Я почувствовал, что становлюсь шестеркой при нем. Либо ты живешь свою жизнь, либо состоишь при ком-то. Я не хотел при нем состоять и однажды брякнул прямо: Володя, я сейчас к тебе, конечно, приеду (он пьянствовал среди ночи с каким-то таксистом), но больше не приеду никогда. Хватит. Я ведь никогда не пил с ним – только притворялся пьяней, чем был он сам, чтобы он прекращал пить и тащил меня ко мне домой... Пьянство – вещь страшная, я могу и умею выпить, но знаю, во что превращается человек, когда теряет себя. Цинизм Высоцкого в эти минуты не поддавался никакому описанию, Марина держалась подальше от России во время его запоев... С Высоцким все вообще сложно. В нем поэт и человек различались кардинально. Как поэт он был сокровищницей юмора, а как человек – совершенно неостроумен (к счастью, не любил анекдотов). Когда пел, он превращался в столб энергии, и мурашки бежали по коже, какие бывают только от очень большого искусства. Я не люблю его хитов – люблю менее популярные вещи вроде «Баллады о брошенном корабле», которую считаю вершиной. В остальное время он был человеком обычным, временами даже не умным. У него был высший ум – талант, самый редкий случай. В жизни талант часто только мешает. Жуковский говорил Пушкину: ты первый ум в России, не садись играть с шулерами! Новые русские иногда меня спрашивали: если ты такой умный, почему такой бедный? Я отвечал: потому, что я умный, а вы хитрые. Меня перехитрите, но ума в вас нет. Даже деньги ваши немереные потратить по уму не способны!
Высоцкий потому и погиб, что две его ипостаси были безмерно далеки друг от друга. И некого тут винить, хотя мерзавцев вокруг хватало. Были и люди, которые искренне его любили. И все равно – не спасли. Его нельзя было сделать другим.
– По-вашему, наследие его сегодня живо?
– Для меня и других современников живо, для следующего поколения скомпрометировано пошлой славой, которую он сам предсказал. Моей жене 22 года. Она любит Вертинского, хотя не принадлежит к довольно противному типу изломанных декадентских девочек. А на Высоцкого у нее идиосинкразия, воспитанная дедушкой, который ставил и ставил эти хриплые пленки... Высоцкий – для будушего. Я думаю, для внуков наших.
– Юрий Любимов отметил свой юбилей – 85 лет, ровно на 30 лет старше вас. Поздравили его?
– Ну что ему сейчас мое личное поздравление? Его послы поздравляют... Я поздравил его в программе Киселева.
– На Таганку ходите?
– Нет.
– А на сцену таганскую когда в последний раз вышли?
– В 1986 году Юрий Петрович позвонил мне из Израиля. Сказал, что приезжает, и попросил сыграть Коровьева в «Мастере». Я не играл Коровьева четыре года, но тут вышел на сцену. В последний раз.
– Кем в итоге стал для вас Любимов? Учителем, тираном, воспоминанием?
– Это детонатор, запал. Благодаря ему все мы состоялись. Не верьте, когда говорят, что Любимов подавлял в актере личность. Труппа 70‑х годов – Филатов, Шацкая, Демидова, Губенко, Золотухин, покорный ваш слуга, не говорю уж о Высоцком – это не личности вам? У нас был лучший зал в Советском Союзе. Безумная энергетика пропитала его и взрастила всех нас. Сейчас кажется, что этих зрителей нет. Они есть, только их не видно. Я для них работаю до сих пор.
– Критика вас задевает?
– Радует, когда она продиктована желанием спорить. Когда меня понимают и поддерживают разговор на уровне. Ни одна моя картина не была встречена хором комплиментов, поскольку все они делались с некоторым опережением. Когда вышел «Черный монах» – а я считаю, что это гениальная операторская работа Вадима Юсова и лучшая роль Татьяны Друбич плюс отличный Петр Фоменко в роли отца, – картину встретили руганью, и это было нормально. Подражать ей начали потом. А сначала даже Сергей Соловьев – номинальный автор сценария, который я потом целиком переписал, – говорил, что получился провал.
– Ну, у Соловьева к этому примешивался, наверное, и личный мотив...
– Вы имеете в виду Таню? Нет, тогда еще ничего между нами не было. Таня Друбич – один из самых близких мне людей за всю мою жизнь, у нас были, да и остались очень серьезные отношения, но это наше личное дело.
Мне не надо, чтобы хвалили. Мне надо, чтобы сначала ругали, а потом это вдруг входило в кровь и оказывалось, что иначе сделать было нельзя.
