В российский прокат выходит новый фильм Андрея Звягинцева «Изгнание», режиссера, чье имя уже прочно ассоциируется с клише «фестивальное кино».

Встреча с Андреем Звягинцевым была назначена в кофейне рядом с метро «Аэропорт». Посетителей, как всегда, было много, но г-на Звягинцева, режиссера с мировым именем, никто не узнал. По крайней мере, очередь за автографами не выстроилась. Прежде, чем начать разговор, режиссер лично убедился в том, что диктофон работает хорошо, а затем довольно быстро увлекся беседой, да так, словно вокруг никого и ничего нет. И словно интервью он дает впервые.

Андрей, ваш фильм мог бы стать претендентом на «Оскар». Вам хотелось бы его получить?
Я припасу это желание на потом. Иначе больше нечего будет желать. А если серьезно, то вся эта беготня за регалиями – отравляющий момент. У некоммерческого кино, пожалуй, самая прямая дорога к зрителю – через фестиваль. И, конечно же, если фильм попадает в программу престижного фестиваля, это большая удача и даже подспорье в поиске финансирования для следующего проекта. Со стороны кажется, что это гонка за призами? Это не так. Я не понимаю, как можно поставить перед собой цель – попасть в Венецию или Канн? Поймите, это невозможно осуществить. Мне вот еще про «Возвращение» говорили, мол, вы сделали фильм фестивальный. Но никто не может подкрепить свои слова какими-то аргументами.

Я бы сказал, что фестивальными называют картины, которые держат зрителя на дистанции и заставляют проводить некоторую внутреннюю работу.
Я делаю так, как считаю нужным. И люблю именно такое кино. Скажем, мне не нужно анонсов нового фильма братьев Дарденн - я просто пойду его смотреть. Что касается необходимости внутренней работы, то в этом и есть подлинное удовольствие – быть не растением, а человеком, который способен на мыслительный процесс. 

У публики уже есть представление, чего ждать от вас?
Не знаю, надо у зрителей спросить. Думаю, движение наметилось. Второй шаг – уже походка. Зритель, который выбрал «Возвращение», и в новой картине найдет для себя пищу.

Вам аплодировали в Канне. Было ощущение, что хлопают тому, что вы вкладывали в фильм? Ведь у вас фильмы шифрованные, не очевидные для понимания.
Скорее не шифрованные, а герметичные. Именно для того, чтобы совершать усилие, ту самую внутреннюю работу. Чтобы инструментом сообщения был не слоган, а вещь более тонкая. А тонкое непременно требует вглядывания. Если вглядываешься, значит там есть какая-то тайна. Тайну можно разгадать.

В первом и особенно во втором фильме вы создаете странное пространство не бытовое, а скорее бытийное. И оно явно не русское по фактуре: дома, ландшафт, машины. Люди себя ведут не по-русски. При этом ваш мир убедителен и очень детально проработан.
Ничто не должно быть случайным. Случайность – это халтура. Вот вы знаете, как у нас сегодня осуществляется кинопроизводство? Как правило, это очень жесткие сроки. Подготовительный период чаще всего столь короткий, что люди не успевают разработать вещественный мир, создать его. У нас была такая возможность. К счастью!

Почему этот вещественный мир так оторван от реальности?
От какой реальности? Если вы что-то создаете, то можете позволить себе сделать это так, как хотите. Вы творите свою реальность, фильм – это же новый мир. Вы создаете некий сон. Вопрос «почему так, а не иначе?» некорректен по отношению к режиссеру. Есть внутренняя логика, которая подчиняется своему собственному закону. Я решил, что это будет так. Что это пространство будет именно таким: «где-то, когда-то». По первоисточнику (рассказ Уильяма Сарояна «Смешное дело» – «ВД») это были виноградники в Калифорнии, где-то середина прошлого века до войны или после, я точно не помню. С самого начала было понятно, что здесь не должно быть игры в ретро. Никаких сюртуков и паровозов, а что-то близкое к нам. Это современная история, но, современность ее должна быть условной. Об этом времени можно с одинаковым успехом сказать, что это 70-е, или 80-е, и даже 90-е.

Мне показалось, что этот фильм вообще вне времени.
Замечательно. Значит, мы справились с задачей. Но пойти до конца в стирании границ временных, пространственных и вообще каких бы то ни было невозможно. Рано или поздно ты упираешься во что-то, что должно быть укоренено на земле.

Например, в архитектуру, которая у вас тоже особенная.
Все архитектурные сооружения тоже долго придумывались. Смотрели живопись. Натолкнулись на американца Эндрю Уайта. У него нашли навязчивый мотив – мельничный дом среди холмов. Он эту мельницу писал всю свою жизнь. И наш дом в архитектурном и цветовом решении во многом был вдохновлен этим прекрасным художником. Когда мы строили церковь, мы старались бежать от конфессиональности по мере сил. Но я понял, что это такая константа... Все можно разрушить – пространство, время. Можно создать условный мир. При этом, он будет абсолютно достоверный, реальный, живой. Ткань есть, и она сведена из разных мест, но дышит единым духом. Но вот церковь – это самое сложное: она сразу создает ненарушимую константу. Уйти никуда невозможно. Единственное, чего удалось избежать – явной отсылки к православию.

Вам не кажется, что вы слишком возвышаете человеческие страсти, делая о них кино с такими глубокими религиозными корнями? Ведь вся эта история в первом приближении – семейный конфликт, который странным образом развивается. И если применять к нему бытовую логику, то история выходит совершенно непонятная...
Но к ней и нельзя применять бытовую логику. От этого ключа надо сразу отказаться. Разве может бытовая логика оправдать Авраама, когда он приносит своего сына в жертву? Знаете, что говорит Кьеркегор об этом сюжете: если Бога нет, то Авраам погиб, Авраам - безумец. Этот человек и его поступок никак не вписываются в бытовую логику. Это же искусство, укол, ранение. Вам делают инъекцию. Искусство не занимается бытовыми семейными разборками. Попробуйте оправдать Медею, которая задушила своих детей. Некоторых женщин уже возмутило «Изгнание». И я жду новых обвинений.

Фильм Андрея Звягинцева  «Изгнание» смотрите в кинотеатрах с 4 октября.