22 ноября в 16:00 в Капелле стартует Осенний музыкальный марафон. О том, каким будет уникальный концертный проект «Петербург-концерта» — исполнение шести симфоний Петра Ильича Чайковского и каково состояние музыкальной культуры сегодня наш обозреватель побеседовал с Сергеем Стадлером — народным артистом России, художественным руководителем и главным дирижером Симфонического оркестра Санкт-Петербурга.
— Сергей Валентинович, расскажите, как возникла идея марафона симфоний Чайковского в неюбилейный для композитора год?
— Мы посчитали, что конец 2014 года — это преддверие юбилея, поскольку в 2015 году будет отмечаться 175-летие со дня рождения Петра Ильича Чайковского. Это, конечно, необычная идея, интересная для нас, потому что мы — оркестр молодой, и такие вещи делать — для молодого коллектива очень хорошо. Хотя такой концерт был бы труден для любого оркестра — и самого большого, и самого значительного, который переиграл много сотен раз все эти симфонии… Знаете, Владимира Горовица спрашивали: «Почему вы так быстро играете финал концерта Чайковского?» Горовиц отвечал: «Потому что могу». И мы тоже это делаем, потому что можем. И еще одно: Чайковский в глазах европейского мира — это самый первый русский композитор, во всяком случае, самый популярный. Он в очень большой степени является символом русской музыки: самый главный русский скрипичный концерт — это концерт Чайковского, фортепианный Первый концерт Чайковского — в большой степени тоже. То же можно сказать про оперы и, конечно, про симфонии. Шесть симфоний Чайковского — символ российского симфонизма. Они написаны не циклом и в разное время, но есть в них какой-то элемент всей жизни композитора — от Первой до Шестой, написанной в конце творческого пути.
— Симфонии будут исполняться хронологически?
— Да, мы их играем подряд — такая ретроспектива интересна. Это не просто концерт, не театральное действо, а театральный ход, могущий привлечь людей, которые на обыкновенные концерты не ходят.
— Не будет ли для публики слишком сложно — прослушать более пяти часов музыки?
— Музыка Чайковского несложная для восприятия. А на этом концерте необязательно сидеть «от корки до корки»: люди могут уйти, могут послушать часть, могут прийти на середину. Наверняка будут те, кто придет на какую-то часть концерта, послушает, например, Первую симфонию и последнюю... Все симфонии Чайковского — очень самостоятельные и самодостаточные сочинения. С настоящим бурным финалом каждая, кроме Шестой (но у нее тоже в своем роде бурный финал). Поэтому мы будем делать перерыв после каждой симфонии, и будет пять антрактов.
— Какая из симфоний Чайковского лично вам наиболее близка?
— Мне трудно ответить на этот вопрос: когда ты, как профессионал, занят музыкой, то обычно нравится то, за что ты берешься. То есть начинаешь только те проекты, которые тебе близки, стараешься играть ту музыку, которая тебе нравится. Симфонии Чайковского все в своем роде изумительные, яркие, необычные. Они все разные, но по-своему очень волнительные. И судьба их сложилась по-разному. Если Пятая–Шестая безумно популярны, Четвертая — очень популярна, то Первую редко, но играют, а Вторую и Третью — почти нет. Есть музыканты, которые сидят и растут в оркестрах и никогда не играли ни ту, ни другую, — так получилось. И если Пятая–Шестая — сочинения абсолютно гениальные, то Четвертая просто замечательная, а Первая–Вторая–Третья — очень интересные. Думаю, что симфонии Чайковского интересно слушать подряд, и в них, безусловно, есть момент развития.
— Расскажите, почему вы решили заняться дирижированием. На дирижирование вас подвигла неудовлетворенность скрипичным репертуаром или желание выйти на другой уровень обобщения?
— И то, и другое расширяет мою музыкальную жизнь, и я сейчас живу в двух профессиях, в общем-то, с большим удовольствием. В дирижировании другое отношение к результату, и мне это интересно. Я не собираюсь бросать играть, играю очень много и, надеюсь, Бог даст, буду играть. Существование в двух профессиях делает мою жизнь интересной.
— Как вы относитесь к современной оперной режиссуре и ситуации, при которой нередко роль режиссера заслоняет собой роль и место дирижера?
— Я не считаю, что дирижер находится на втором месте после режиссера. Как Риккардо Мути, например, может быть на втором месте? Конечно, это невозможно. Просто сейчас опера превратилась в «музей». За очень редкими исключениями, когда опера написана сейчас. Такой музыки очень мало, и во всяком случае единицы этих сочинений остаются в репертуаре. Обычно с оперными постановками происходит следующее: «поставили, сыграли — ну и очень хорошо». В результате, все оперные сюжеты уже известны, есть и кинооперы, которые видели много-много раз. А ведь в операх Пуччини есть такие ремарки: «вышел отсюда», то есть режиссера как такового тогда не было. Режиссура развилась позднее именно из того, что «надо что-то придумать». Поставить благородный, красивый спектакль, вокальный, с идеями очень трудно. А вот бессовестно выпендриться — это легче. А что делать — большой режиссер, от него чего-то ждут… В итоге действие, например «Риголетто», происходит в обезьяньем питомнике, как в одной известной европейской опере, и герои, соответственно, обезьяны...
— Таких примеров масса…
— Я не хочу сказать, что мне понравится, например, «Борис Годунов» в старых костюмах с драными воротниками, в каких-то замшелых нафталиновых шубах, в декорациях, изображающих палаты, покрытые сусальным золотом. Это ведь пародия в своем роде. Не хочу сказать, что не надо делать современные постановки. Здесь вопрос только в одном — в таланте. Бывают очень интересные, захватывающие спектакли, пусть и перенесенные в другое время. Важно, как это сделано. Талантливый режиссер может сделать интересный спектакль и в драматическом театре, и в оперном. Но, как всегда, талантливых и ярких людей очень мало. Поэтому хороших спектаклей в опере тоже очень мало. Я бы назвал две ветви, на которые можно разделить современных режиссеров: одни — совершенно безбашенные режиссеры, которые пытаются в меру своего видения и в меру своих скромных возможностей выпендриться.
И другие — те, кто делает сознательное вредительство. Я не буду указывать пальцем, но недавно был на таком спектакле. Мне показалось, что это сознательное унижение национальной культуры. Не просто выпендреж, а именно какой-то выпад.
— В одном из своих интервью вы сказали: «Мы живем на закате музыки». Не изменилось ли ваше мнение сейчас?
— Нет, не изменилось. Я имею в виду музыку как вид искусства. Может быть, уже через несколько лет возникнет какая-то новая волна, что-то станет происходить, что-то изменится, и появятся композиторы, которые будут писать такую музыку, которую люди захотят слушать. Но на сегодняшний день существует невероятный барьер между тем, что композиторы пишут, и тем, что люди хотят слушать. Как говорил Мессиан, «люди всегда ждут нового гения». Вот сейчас какой-то интересный, уникальный момент: люди не ждут нового гения. Они довольствуются тем, что знают, тем, что написано.
— Есть какая-то инерция восприятия?
— Да, безусловно. Но я не вижу продолжения музыки. И если вы посмотрите на афиши, то убедитесь, что, наверное, не только я не вижу.
— А что происходит, по вашему мнению, в исполнительстве? Нет ли коммерциализации?
— Коммерциализация чудовищная, и я считаю, что процесс, как я его называю, «матрешек» существует (каждое следующее поколение меньше масштабом, менее интересно, чем предыдущее). «Звезды на час», которых бизнес регулярно выбрасывает на большую концертную эстраду, не являются большими музыкантами, поэтому очень быстро сходят на нет. Потому что существует понятие формата: пианист, условно говоря, должен играть громко и быстро. Если он этого не делает, то он не вписывается в каноны новой молодой звезды.
— Соответственно, у него и репертуар определенный?
— Репертуар определенный — в него входят те самые концертные программы, где второе отделение должно длиться сорок пять минут. Пятьдесят — уже никак.
И все это оправдывается тем, что это, дескать, не покупается и не продается. Замкнутый круг! Люди приходят, слушают, им не нравится — они больше не приходят... Художественная жизнь, в общем, перестает быть художественной, переходя на рельсы жесткого бизнеса. Соответственно, все комплектуется вокруг денег, то есть вокруг брендов, больших оркестров и так далее.
— Петербург или Россия как-то отличаются от Запада в этом смысле?
— Отличаются тем, что у нас все процессы идут быстрее. У нас страна, не знавшая демократии. У нас свои, достаточно туманные представления об этом. Но вот имперское мышление — это мы знали. И поэтому для нас государственная политика в отношении культуры — это важно. У нас все оркестры — государственные.
— Государству нужна культура?
— Нужно знать, что с ней делать. Процессы происходят печальные, на мой взгляд. И уже близок момент, когда… Мы ведь как живем? Развалилось — потом будем восстанавливать. А что-то в том виде, в котором оно когда-то было, уже не получится восстановить…
— И публику вернуть сложно...
— Музыкант и слушатель — это сообщающиеся сосуды. У большого артиста должна быть публика, которая его ценит.
— ...С которой он общается.
— Сейчас все очень сложно. То, что мы называем «Запад» (хотя в нашем понимании это и Япония тоже), все-таки упорядочено, систематизировано. А у нас — нет. Культура для нас — очень важная вещь. Хрестоматийные слова: «Поэт в России — больше чем поэт». Но для нас культура — не просто «поиграл оркестр». Это воспитание вкуса, воспитание людей, и какие-то творческие серьезные моменты здесь очень важны. Состояние культуры, мне кажется, очень сильно отражается на состоянии общества. При том что мы, как страна, сейчас достаточно благополучны. Все уже утряслось, все понятно, все ровно… Но, пока я дышу, я надеюсь. Может быть, что-то изменится к лучшему.
