«Бабушка, я никак сейчас не могу, у меня репетиция и интервью, к тому же!», – кричит на всю гримерку, наспех отделываясь от звонка с Украины, Иван Васильев, актер театра имени Комиссаржевской. «Если честно, я уже давно не давал интервью, а завтра ещё на радио позвали», – признаётся Иван. Вся эта суета, конечно, вызвана ожидаемой премьерой спектакля македонского режиссера Георгия Йолевски, который 20 апреля представит в Санкт-Петербурге «Карусель любви».
Каково работать с Георгием?
Необычно. Всё-таки различный менталитет сказывается: у нас северная цивилизация, тут не родилось серьезных философских учений, потому что некогда особо философствовать. Люди больше любят действовать: надо греться, потому что холодно, кормить семью. Оленя убил, костер разжег... В общем, развивали только необходимые навыки, никаких тебе размышлений. А южные цивилизации, напротив, как правило, рождали философские учения. Сидишь ты под пальмой, упал банан тебе на голову, ты банан съел и думаешь: «А чего это он упал, интересно? О, сила тяготения!».. Кроме того, мне кажется, и югославы, и македонцы (в силу того, что все это территория бывшей Югославии), они всё-таки революционеры. Такие, южные ребята. Георгию очень нравится переизбыток эмоций. Он всё время требует этого. Даже паузы у него очень серьёзные. Мне иногда кажется, что зритель уже все понял, дальше надо идти. Но тут моя ошибка.
Ошибка?
Ну, конечно! Значит, я не заполняю эти паузы необходимой энергией или какой-то правильной мыслью. Но сейчас мы всё как-то сокращаем, всё спаивается, склеивается, действие более лаконичным и динамичным становится. Что неплохо для нашего театра, я думаю. Да и просто для восприятия. Пьеса ведь – один диалог, а хочется, чтобы что-то происходило, чтобы не получалось радио-спектакля, как если бы два человека вышли на сцену, поговорили, поцеловались и разошлись.
Разошлись несчастными…
Ну, конечно, они несчастны – ищут и не находят. Вот мой персонаж… Таксист. Он узок в своем восприятии мира, у него достаточно безапелляционная позиция, все разложено по полочкам. Он не то, что боится, он попросту не знает, что такое влюбляться, никогда не любил. Когда его это чувство захватывает, управлять им он не может. Остается, в итоге с проституткой, потому что ему так проще, удобнее. Нет места компромиссу между партнерами. Он знает, что как он скажет – так она и сделает. Для меня это вообще на сопротивление работа.
В каком смысле?
У меня женское воспитание, меня мама воспитывала, и во мне сильно уважение к девушкам. Не могу я быть жестоким, не умею отказывать женщинам. Прийти домой и «почему для меня ужин не готов?» – я этого не понимаю. Так что для меня большее проявление мужской силы – это сдержать свои эмоции и уступить женщине.
А какие-то принципиальные несовпадения в видении пьесы есть у Вас с Георгием?
Я все-таки за режиссерскую диктатуру, я считаю, что если человек знает, как он хочет поставить, то надо ему довериться. Можно после репетиции обсудить какие-то нюансы, которые неизбежно возникают. Это нормальный процесс, и неважно, иностранец режиссер или нет, говорите вы на одном языке или на разных, учились ли вы в одной театральной школе. Но я считаю, пусть лучше в спорной ситуации режиссер посмотрит и сам скажет: «Всё-таки это неправильно». Пусть он сам придет к этому выводу, чем я буду с пеной у рта доказывать свою позицию.
Пьеса Шницлера называлась «Хоровод любви». У Хейра – «Голубая комната». Йолевски же возвращает слово «любовь» в название своей постановки. А Вам как кажется: в пьесе-таки есть любовь?
Скорее, поиск ее. Поиск любви. Каждый из героев её ищет, примеряет на себя… Просто «Голубая комната» в России воспринимается иначе. Для американцев голубой цвет – это символ тревоги, тоски, одиночества. Для нас «голубой» – однозначное понятие. На мой взгляд, и «Карусель любви» – не очень удачный выбор, для меня лично слово «карусель» носит некоторый музкомедийный оттенок. Такой, водевильчик – не хватает только выйти и с тростью плясать. Но главное-то – чтобы спектакль получился, название уже дело десятое.
А Йолевски сильно поменял пьесу в процессе постановки?
Я думаю, скорее наоборот – сильно не поменял. Мы брали английский текст Дэвида Хэйра и дословно делали подстрочный перевод, потому что каждое слово там очень важно. Для Георгия «Голубая комната» – одно из лучших произведений в современной драматургии, и он очень держится за текст. Вот Морфов Саша, например, вообще не держится за текст, ему неважно, что говорить, ему важнее то, что происходит. Поэтому у него всегда получаются этакие «интерпретации на тему». Та же «Буря» – непонятно, это «Буря» Шекспира или чья-то современная обработка…
В чем же «фишка» Йолевски?
У него есть очень хорошее качество для режиссера, которое есть, кстати, и у Саши Морфова, который мне безумно нравится и многому меня научил, что на сцене, что в жизни. Так вот Саша Морфов абсолютно точно умеет – и это очень важно – заразить своей идеей. Заразить, как вирусом каким-то. Ведь когда Саша приехал ставить спектакль «Буря», он вообще не знал русского языка, он по-болгарски говорил…
А Георгий по-русски говорит?
Он чуть-чуть выучил русский язык, что-то понимает, а мы в течение десяти лет ездим в Македонию, и тоже уже примерно понимаем, о чем он говорит. Я ещё говорю по-украински, может, поэтому мне проще воспринимать. «Чекай» значит «жди», «добре» – «хорошо». Славянские языки, они же все похожие.
Так вы без переводчика работаете?
С переводчиком, и он тоже македонец. Для него это первый опыт такой работы ¬– переводить режиссерские задачи для артистов. Наверное, объяснять какие-то тенденции театральные или актерские и режиссерские задачи ему тяжеловато, но мы нашли общий язык, понимаем друг друга. Георгий прекрасно знает английский язык, поэтому можно общаться и на английском. А «фишка»…. Он артист, в первую очередь, и это очень хорошо. Если он что-то не объясняет, он может или, по крайней мере, всегда пытается это показать. И конечно, Георгий очень заразительный и обаятельный человек, он стремится помогать. Ты, бывает, не уверен в себе, а он подойдёт и скажет: «Очень добро было, очень добро!».
