Мировая премьера балета «Invisible» Начо Дуато в Михайловском театре.
Фото Н. Круссер
Когда к автору бессюжетного балета пристают с вопросом, что он хотел сказать своим спектаклем, он обычно раздражается и предлагает напрячь мозги. В лучшем случае — отодвигается. Начо Дуато назвал свою премьеру «Invisible», «Невидимое», предупреждая все возможные вопросы и трактовки. Он обещал ставить новые балеты специально для Михайловского театра и выполняет обещанное, но сюжета нет и не ждите, хотя вчитывать его не возбраняется. А если зритель чего-то не увидел, значит, так и затевалось, какие тут претензии.
Между тем увидеть в спектакле можно многое. Например, никуда не выветрившееся восхищение испанского хореографа классическим романтическим балетом. Став несколько лет назад худруком петербургской труппы, он все еще рад умению Михайловского танцевать классику: всполохи оплывших арабесков и провалы глубоких плие настраивают зал на меланхоличную романтику.
Еще можно увидеть в отчаянных поддержках — в дуэтах, в трио, в ансамбле — отсылки к неумению людей друг с другом ладить. В течение получаса десяток солистов пытаются поймать музыку движения в общем дуатовском стиле, но единству все время мешает лишняя солистка в исполнении возвратившейся на сцену после недолго перерыва Ирины Перрен. У нее другой танец, другая идея, она мешает монотонному течению спектакля.
Фото С. Левшин
При всем том прав Дуато: главное остается невидимым, но почти физически ощутимым. Если все-таки пытаться его формулировать, то это поиск гармонии между собой и окружающим миром. Не напрасно хореограф, сам придумавший сценографию и костюмы (да еще пошутивший, что театр сэкономил) сосредоточился на синем цвете как камертоне спектакля. Дуато связал его с поэтичным периодом в творчестве Пикассо, приведшем художника от традиционного искусства к абстракции, но «синяя линия» заводит дальше и глубже, захватывая хрестоматийных танцовщиц Дега, символизм французских «проклятых поэтов» и недостижимую птицу Метерлинка. Синее как символ бесконечного пространства и бесконечного пути его познания — вот что стало художественным стержнем спектакля.
Очень помог затее выбор музыки. Неведомый в России польско-британский композитор Анджей Пануфник собрал в одну партитуру отголоски средневековых хоралов, барокко, романтизм, отшлифовав все под ленивый слух современного зрителя. Но все-таки странное послевкусие спектакля удается разгадать не сразу, а спустя время. В этой типично дуатовской абстракции с ее стремлением к горнему и к гармонии вдруг всплывает неожиданный аспект. Если принять главную героиню за пресловутое «второе я» автора, на сцене очевиден классический «лишний человек». Не маленький гоголевский, а именно романтический «лишний», с петербургским изломом, мифом и шлейфом, словно после двух с половиной лет в Петербурге хореограф нехотя проговорил то, о чем предпочел бы умолчать. В канун истечения контракта Начо Дуато с Михайловским театром очень не хочется, чтоб эта его проговорка оказалась пророческой.
