17 ноября в нашем городе стартовал театральный фестиваль «Европейское пространство в Санкт-Петербурге», организованный Формальным театром Андрея Могучего. Задача этого фестиваля – познакомить петербуржцев с режиссерами, которые в ближайшее время поставят спектакли на сцене творческого партнера фестиваля – БДТ им. Г. А. Товстоногова.
Открыл театральный марафон спектакль Ивана Вырыпаева «Иллюзии», где известный драматург, художественный руководитель московского театра «Практика», выступил также в качестве режиссёра и актёра. Своими взглядами на современное искусство Иван Вырыпаев поделился с корреспондентом VashDosug.ru.
— Иван, как вы считаете, какое значение имеет русский театр в европейском пространстве? Должны ли мы искать своё место, или нам есть что предложить, или это место у нас всегда было, есть и будет?
— Русский театр – заметное явление в европейском пространстве, и тут всегда есть две проблемы. Во-первых, у нас всегда есть проблема с эстетикой. Не секрет, что в России эстетика отстаёт от Европы, в силу сложившихся исторических причин. Например, у нас не было эпохи Возрождения. О чём говорить петербуржцам, которые живут в городе, построенном по западному образцу, итальянскими мастерами? Мы ходим в одежде, которую мы позаимствовали у Европы, наши цари одевались на европейский манер. Собственно, нашего, русского, в эстетике очень мало: бороды, кафтаны, лапти. С другой стороны, у нас есть очень важная вещь: глубокие чувства. Европейский театр – интеллектуально-эмоциональный. Эмоция возникает очень быстро, здесь и сейчас, а чувство это очень глубинное, уходящее корнями в наши архетипы, очень глубокое переживание. На мой взгляд, в большинстве европейских театров важна концепция, идея и патологическая эмоция – кричать, снимать трусы, но это не направлено глубоко внутрь, там важен эпатаж, шок, непосредственное воздействие на поверхностные структуры.
— Но чтобы проявилась эмоция, разве не должно быть изначально развито чувство?
— Всё, что мне приходилось видеть, чаще всего не направлено на глубокие чувства, а рассчитано на эмоциональный всплеск. Глубокие чувства русский театр всегда сохранял и имел как зерно. Мы всегда отставали эстетически, мы и сейчас стремимся подражать эстетической форме. Если вы посмотрите программки или афиши современных московских театров и на афиши, скажем, немецкого театра «Шаубюне», вы увидите, что даже дизайн этих программок похож. Я смотрел польские спектакли, и в каждом – кафельная стенка и там, как правило, стоит девочка в трусах. Это характерно для эстетики немецкого театра. Они берут у немцев, немцы тоже где-то взяли у себя, а мы теперь подбираем за ними. Эстетически мы бедны и хотим украсть это.
— У нас ведь есть Станиславский!
— Мы сейчас говорим об эстетике. Станиславский это метод и ничего общего с эстетикой не имеет. Но вы спрашиваете, что мы можем предложить. У нас, например, есть Лев Додин и Малый Драматический театр – мы подразумеваем, что это искусство, направленное к чувствам, и этот театр будет всегда вызывать восторг у европейцев, потому что они даже не понимают, как это сделано. Это мастер, который работает с глубинными чувствами, а не просто стремится вызвать эмоцию. Мне кажется, эта настоящая глубокая чувственность у нас есть.
И вторая вещь, которую мы, к сожалению, постепенно теряем, это школа. Дело в том, что сейчас у актёров не существует никакой школы, их просто учат играть, по тысяче методик. Произошёл большой кризис в конце 90-х годов в нашей стране, когда мы вместе с водой выплеснули и ребёнка и потеряли эту связь с мастерами школы. Мы так много кричим о Станиславском, но большинство из нас и педагогов, которые преподают, понятия не имеют, что это такое. У нас есть этот метод, нам его передали, и нам важно его дальше сохранять. Тем более, когда мы занимаемся так называемым современным, авангардным театром, там ещё сильнее требуется присутствие ремесла и школы. Школа это то, что, я боюсь, может быть утрачено. Я очень хотел бы, чтобы этого не случилось. Я даже стал сам заниматься, ещё активнее изучать, сейчас пойду в отпуск и думаю, что я ещё раз перечитаю Станиславского, своих учителей, чтобы проверить, правильно ли я понимаю этот метод. Мне кажется, что я всё-таки стараюсь как-то сохранять его, держаться.
— Спектакль «Иллюзии», который вы показали на этом фестивале, поставлен по законам психологического театра?
— Надеюсь, потому что я вроде бы ничего другого не умею. Метод заключается в том, что есть я в предлагаемых обстоятельствах, и есть понятие действия. И две эти вещи важны, когда ты ставишь «Кислород», Шекспира или Чехова. Неважно, какую ты ставишь пьесу, как она написана, тоже не имеет значения, потому что эти вещи – я в предлагаемых обстоятельствах и то, что я действую, – основные законы, которые сформулировал Станиславский, которые по-разному понимал, но так же предлагал Вахтангов, и точно так же, но по-своему воспринимал Мейерхольд. Мы с актёрами стараемся именно этим заниматься: я это делаю, я присутствую, разница лишь в том, что у Станиславского действие направлено на персонаж, а сегодня прошло время и персонаж как таковой не работает, и у меня действие направлено на зрителя.
— В одном из интервью вы сказали, что вам не интересен театр, и вы собираетесь этим заниматься теперь только с точки зрения социальной направленности. Насколько это утверждение актуально?
— Речь идёт о том, что искусство ради искусства, театр ради театра, я думаю, не только мне, а вообще мало кому должно быть интересно. Мне интересно заниматься театром, но какова цель? Разве цель в самом театре? Для чего он вообще нужен? Театр помогает нам заниматься собственным развитием, развитием нашего общества, но театр – только инструмент. Ты приходишь в театр для чего-то большего, чем просто посмотреть спектакль, чтобы что-то произошло с тобой по-настоящему, с тобой как с человеком.
