20 мая московский Театр Наций открывает большие гастроли (в афише — семь названий!) на сцене Александринского театра и его Новой сцены. Первым спектаклем станет недавняя нашумевшая премьера «Гамлет | Коллаж» в постановке мировой знаменитости — канадского режиссера Робера Лепажа. «Ваш досуг» поговорил с художественным руководителем театра, народным артистом России Евгением Мироновым, который в этом спектакле играет не только Гамлета, но и всех героев легендарной пьесы.

— Вы уже однажды играли Гамлета в спектакле Петера Штайна…
— Да, 15 лет назад. Я об этом честно напомнил Роберу Лепажу, когда он предложил «Гамлета». А он ответил: «Это будет ни на что не похоже, потому что мы сделаем моноспектакль». Я выдержал мхатовскую паузу, потому что в такое поверить невозможно. Но Робер меня убедил. Мы начали репетировать на его территории, в Квебеке, пересмотрели все киноверсии «Гамлетов». Хотя я, еще репетируя со Штайном, понял, что есть три Гамлета, ставшие для меня событием: Лоренс
Оливье, Ричард Бертон и наш Иннокентий Михайлович Смоктуновский.
— Ваш Гамлет вырос?
— Когда я играл у Штайна, мне было 33 года. А теперь — 46.
— И тот Гамлет вам не мешает сейчас?
— Гамлет — это как совесть. Он рассуждает о таких вещах, с которыми ты как артист должен быть абсолютно согласен, иначе неизбежно сфальшивишь. Он как сердце, а сердце — одно. Я так тосковал по нему, что, наверное, призвал его, приворожил обратно. Ведь я в том спектакле играл всего три года, и мы его не доиграли: слишком дорогой проект оказался. Но я умирал без него. Я так счастлив, что вернулся к Гамлету… Я говорю во время спектакля: «Я — Гамлет, принц Датский», это такой острый драматический момент, а мне хочется улыбаться и даже хохотать от счастья. А тут еще
возможность сыграть одному всю пьесу.
— Про спектакль написано множество рецензий. И во многих этот прием расшифровывается так: «Гамлет — это некий артист, в голове которого все произошло»…
— Да, эта история могла произойти в сознании любого человека. Возникает много мыслей: стоит ли выходить за рамки своего внутреннего мира, ведь внутри себя ты можешь воевать, мысленно пролить много крови, не причинив при этом никому вреда? Или лучше быть смелым, идти в реальность и огрести по полной?
— Вам везло на крупных режиссеров. Есть разница: работать с русским режиссером или с европейцем? Вы сразу нашли общий язык с Робером Лепажем?
— Я никогда не думал, что гений может быть легким и радостным. Мне всегда казалось, что гений — нечто мучающееся и мучающее других. Наверное, я таких гениев играл, как артист, и этот облик засел в моем воображении. Скажу крамольную мысль: с Лепажем можно забыть о системе Станиславского. Она у тебя, как у русского артиста, и так внутри сидит, куда она денется?.. Лепаж мне все время говорил: «Спокойнее». А я сопротивлялся поначалу: какой покой? Человек
загнан в угол, сходит с ума! У нас ведь история про некую творческую личность, в голове у которой — сонм персонажей, поиск истины, неразрешимые вопросы бытия. Но постепенно я понял, что Робер имеет в виду под словом «спокойнее». История, рассказанная Шекспиром, настолько насыщена, чтобы не сказать — перегружена чувствами, что любое зашкаливание актерской эмоции, как ни странно, делает смыслы плоскими, однокрасочными.

— И все-таки, Лепаж шел от вас, от вашей индивидуальности, или большой артист Миронов обслуживал идею большого режиссера?
— Сотворчество было абсолютное. Режиссер мне доверял, с моей точки зрения, чрезмерно. Робер ни по одному персонажу пьесы не говорил, каким бы он хотел его видеть. Я приставал к нему с бесконечными вопросами, чаще по женским образам. Он же сам изображает характеры, особенно пожилых женщин, чувствует их каким-то «собачьим» чутьем. Так вот: Робер только поправлял мои находки, доводил их до ума. Я вам признаюсь: работу над монологом «Быть или не быть?» мы оттягивали до последнего, потому что этот монолог в разных переводах находится в разных местах пьесы — от этого зависит вся концепция. Когда поняли, где он должен быть, мы стали думать: ясно, что после встречи с тенью отца Гамлет находится в неадекватном состоянии. Но как он сам это заметит? Может, увидит себя случайно в зеркале и не узнает? Скажем, зашел в ванную и вдруг заметил, что небрит. То есть после встречи с призраком у него наступил ступор. И сейчас он словно очнулся и видит, что зарос щетиной. Мы стали думать, что такое смерть. Вот он случайно порезался бритвой, кровь — это рождение, но это и смерть. И эта маленькая деталь рождает уход Гамлета в Космос… Когда мы все это обговорили с Лепажем, я обернулся и увидел, что его люди уже прилаживают к стене раковину. Я спросил: «Робер, так ты это уже придумал раньше?!» — «Нет, это мы с тобой только что придумали».
То есть его помощники слушали, что мы обсуждаем, и сразу давали возможность все проверить.
— Как вы приспосабливались к «волшебному кубику», в котором происходит действие?
— Я стал деталью его. Я впервые работаю с такой сложной технической конструкций, где думаешь: «Лишь бы не пришибло тебя, лишь бы не провалиться в люк». Для этого и надо стать его частью. Скажем, когда я — Офелия, то должен небрежно, легко так коснуться своей нежной ручкой двери, чтобы она открылась. А дверь тонну весит, и мне надо вовремя исчезнуть, чтобы без головы не остаться. Был момент, когда я начал предъявлять претензии Роберу, что мы слишком много уделяем внимания технике, а не сути.
— И что услышали в ответ?
— Он сказал: «Не торопись». Он понимал, что нужно дождаться, когда я в этом сложном пространстве буду абсолютно технически свободен, и тогда уже выправлять суть. Спектакль — настоящий подвиг постановочной части. Все, кто работает на спектакле, играют его вместе со мной, все они — Гамлеты. Малюсенькая ошибка в действии любого человека — и спектакль будет не такой, как задумывалось, как нужно. Просто будет что-то другое, из чего надо будет выпутываться. Однажды — по моей вине, правда, — меня чуть не удушили. В одной из сцен я мгновенно превращаюсь из Гамлета в Призрака отца, и с меня должны в долю секунды стащить одежду Гамлета, с помощью лески. А я мотнул головой в экстазе, леска у меня оказалась на шее, и когда ребята ее дернули — я понял, что мне конец. А потом мои друзья, сидящие в зале, отметили: «Ты так хорошо, проникновенно сказал: „Я — дух!“».

— Какой все-таки новой идеей на материале великой пьесы вы озадачите петербургского зрителя?

— Кубик нашего «Гамлета» каждый спектакль поворачивается разными гранями. Что такое творческий человек и его демоны? Что такое человек во Вселенной? А есть ли польза от борьбы, что она прибавляет этому миру, кроме нового зла? Какой гранью повернется наша история на сцене Александринского театра — увидим. Это будет зависеть и от петербургских зрителей.