После «Левши» Щедрина на новой сцене Мариинского, Алексей Степанюк и художник Александр Орлов замахнулись на «Евгения Онегина» — самую коварную для сценического воплощения оперу, про которую каждый зритель во всех подробностях и деталях знает, как она не должна выглядеть на сцене.

Стерпеть какую-либо собственную интерпретацию шедевра Чайковского в Петербурге могут с трудом, не случайно так долог век спектакля Юрия Темирканова 1982-го года, в котором почтение к обоим классикам — Чайковскому и Пушкину — соединилось с безупречным чувством стиля художника Игоря Иванова. После его непогрешимо академической сценографии ничто уже не могло прийтись по вкусу петербургской публике, и все последующие постановки в нашем городе были скорее нарочито эпатажными, если не скандальными. Тут что не сделай — будет либо парафраз Темирканова-Иванова, либо внятные реплики «позор» из зала.

Новый спектакль в первую очередь напоминает о молодости героев: к моменту дуэли Ленскому около 18-ти, Татьяне 17 (это есть в письме Пушкина к Вяземскому), Ольга еще младше и только Онегин — пресыщенный, холодный фат — достаточно взрослый, ему примерно 23. Это совсем юная история: и романтическая любовь Татьяны, и детский роман поэта «во цвете лет» и хохотушки Ольги, да и отчаянная обида Ленского со всеми вытекающими трагическими последствиями — это детские игры, правда со взрослой развязкой. Сцена, засыпанная яркими, аппетитными на вид яблоками, стог сена, к которому не могут не прислониться влюбленные, качели — все это эмоционально отсылает к тому возрасту, когда жизнь кажется счастливой игрой.

С этой точки зрения явным плюсом для целостного восприятия спектакля был выбор молодых певцов на центральные партии: Ольга Ирины Шишковой и Ленский Евгения Ахмедова идеально по возрасту попали в свои образы. Забылся, наконец, вечный вопрос, почему это Чайковский написал партию вострушки Ольги для контральто, из-за чего ее практически всегда поют дамы элегантного возраста, превращая роль в карикатуру. Шишкова же была мила и обаятельна даже звонким басом допевая «я шаловлива» в первом акте, ее капризная прелесть большого ребенка трогала и умиляла. Ахмедов, будучи сам не намного старше своего персонажа, коронную теноровую партию русского репертуара спел всерьез хорошо, может быть только чуть-чуть осадив темп в центральной своей арии перед дуэлью — но тут еще большой вопрос, чей это был темп, певца или оркестра под руководством Андрея Петренко, который буквально на цыпочках дирижировал этот фрагмент, переживая за молодого исполнителя. Ахмедов же в скидках на возраст явно не нуждался, партия сделана им основательно, добротно и с хорошим актерским потенциалом. Если певцу чего-то и не хватало, так это звездного лоска героя-любовника, чем часто грешат тенора, но это бы как раз и противоречило образу! Вот за этого бы Ленского Ахмедова номинировать на Золотую маску, а не за спектакль анфан-террибля прошлого сезона Андрия Жолдака в Михайловском.

Также органична своим вокальным и драматическим возможностям была Екатерина Гончарова, которой именно роль Татьяны пришлась впору, а не прошлогодняя Маргарита в «Фаусте» Гуно. Заметно было, как удобно ей в образе деревенской мечтательницы, а потом и светской львицы, ее аккуратный и свежий голос неожиданно окреп к кульминационным сценам и раскрылся в прочном драматическом тембре, какого молодая певица, кажется, еще ни разу не рискнула проявить на сцене родного театра.

При таких удачах молодежи, Дмитрий Лавров в партии Онегина казался чужеродным и сценически, и даже тембрально: его насыщенный, холодноватый баритон профессионально озвучил всю партию, но если в сцене «нотации» Татьяне его отстраненность оттеняла звенящее от обиды сопрано Гончаровой, то в финальном акте, когда певец эмоционально так и не включился в происходящее, его концертный голос добросовестного европейского солиста казался совершенно посторонним всей концепции спектакля.

Концепция же оказалась сугубо визуальной – не в обиду будь сказано признанному профессионалу Степанюку, режиссер при таком мастодонте сценографии, как Александр Орлов, оказался не нужен. Наверное, только Орлов, со своим спокойным и глубоко укорененным в петербургскую культуру чувством формы, стиля и таинственных связей между литературно-музыкальным материалом и культурными архетипами, мог взяться за такую «бомбу», как новый спектакль по «Евгению Онегину». Мнимая простота его сценографических решений определяет в спектакле всё — от мизансцен до музыкального рисунка партий. Орлов сделал то, что когда-то пытался сформулировать Антонен Арто во французском театре: совместить слова, смысл которых поистерся от частого употребления, и визуальный образ в единый символ, приложив к этой системе еще и музыкальный текст. Получилось ясная и легко читаемая смысловая конструкция, в которой режиссеру оставалось разве что расставить артистов в нужные места, да и то – вариантов у него было немного. Ленский, усевшийся на груду пальто на диване в сцене именин Татьяны, так точно попадает в образ разобиженного ребенка, что на его «Ольга, ты меня не любишь» невозможно отреагировать без сочувствия, даже условность музыкальной фразы забывается и считывается только смысл. Гениальная мизансцена Татьяны у окна с падающим сверху светом, которая лейтмотивом проходит через весь спектакль от ожидания любви романтической барышни, через муки этой любви до отказа от нее в финале, самодостаточна до такой степени, что отходящую от окна певицу не сразу замечаешь. Сцена бала в черно-золотых колоннах роскошным рапидом демонстрирует величественность светской жизни столицы, в которую Гончарова-Татьяна в классическом малиновом берете вписывается с естественностью ожившего барельефа. Да и вездесущие, жизнерадостные яблоки, которыми усыпан планшет в деревенских сценах, отыгрывают свое архетипическое содержание до конца, когда в финальном акте Татьяна перед приходом к ней Онегина всё-таки отбрасывает яблоко — как преодоленное искушение — прочь.

Даже занавес здесь воспринимается как живой персонаж со своим темпом, пластикой и смысловой задачей — он то сужает окна в конце сцен, как бы подытоживая каждое действие идеально сконструированной картинкой, то, наоборот, от прямоугольника масштаба живописного полотна постепенно расширяет обзор до полного объема сцены, на которой эта живописная композиция оживает.

Пожалуй, только в сцене дуэли диктат художника воспринимался как ограничение для артистов. Динамическая диагональ — фигура Ленского на переднем плане и мельничное колесо в правом заднем углу оказались для режиссера слишком жестко заданным конструктом и непринужденно привязать к нему живые, двигающиеся фигуры людей он не смог. От Ленского с предсмертными размышлениями и не ждешь излишней динамики, ария сама по себе прекрасна, всё движение в ней воплощается в музыке и словах, а вот Онегин, который подходит и садится, пригорюнившись, рядом с другом-врагом, выглядит привязанной к кусту кобылой.

В целом именно визуальное впечатление оказывается в спектакле главным. Безусловная удача, что молодые артисты так точно приняли условия игры, как и великолепный хор театра, который был совершенно к месту во всех действиях оперы и непринужденно, именно за счет нехореографических движений, танцевал и в сцене именин, и в сцене бала. Может быть, чуть-чуть не хватало эмоциональности оркестру, казалось, дирижер — как истинный хормейстер — всё время давал фору молодым певцам, аккуратно им аккомпанируя. Певцам же, с их яркими молодыми голосами, естественностью поведения и заметным удовольствием от происходящего, фора была явно не нужна.