В самом центре города, в четырехзведочном отеле с фонтаном, где нон-стоп звучит тихая красивая музыка, мы с режиссером фильма «Сохрани мою речь навсегда» Ромой Либеровым говорим об убитом поэте.
И в какой-то момент я:
— Многие и сегодня хотят вернуть то время, которое убило его…
И Рома мне:
— Не сгущайте! Не сгущайте… Это не так.
–––
Сразу же после выхода в общий российский прокат фильм «Сохрани мою речь навсегда» был представлен в Ярославле. Новая работа Романа Либерова, посвященная Осипу Мандельштаму, продолжает художественно-документальный цикл, героями которого уже стали Ю. Олеша, Г. Владимов, И. Бродский, С. Довлатов, И. Ильф и Е. Петров.
Рассказ о поэте и его трагической жизни, как и предыдущие работы режиссера, выстроен в виде коллажа из фотографий, компьютерной графики, видео, анимации, театра марионеток, поэтических и документальных текстов. В роли Осипа Мандельштама — кукла, озвучил которую Виктор Сухоруков. Жена поэта, Надежда Мандельштам, говорит голосами Мириам Сехон (в юности) и Инны Чуриковой (в поздние годы). Образ Марины Цветаевой воплотила Чулпан Хаматова, Бориса Пастернака — Евгений Стеблов, Анны Ахматовой — Галина Тюнина. Современный ритм стихам поэта придал Noize MC, написавший главную музыкальную тему к картине.
Свой фильм в Ярославле, премьера которого состоялась в киноклубе «Нефть», Роман Либеров представил лично. В день показа мы поговорили с режиссером о его новой работе, судьбе поэта в России, о нашем прошлом и настоящем…
Мандельштам — один из тех поэтов, кого читают немногие. И, очевидно, он самый неподходящий герой для нынешнего коммерческого кинематографа. Почему, тем не менее, вы рискнули снимать фильм об этом поэте?
Стихи вообще мало кто читает. Но это же неважно абсолютно! Для меня фигура Осипа Мандельштама — безусловная. Я не помню, как он появился в моей жизни. До какого-то момента его не было. Потом я прочел — и не понял ничего. Не услышал, не был очарован. А позже вдруг понял… Хотя понял ли? Но для меня совершенно очевидно: Мандельштам — это лучшие стихи на русском языке, это крупнейший поэт. И говорить о нем сегодня оказалось особенно важно.
В работе над фильмом участвовали потрясающе талантливые актеры — Виктор Сухоруков, Инна Чурикова, Чулпан Хаматова, Евгений Стеблов… Как строилось ваше сотрудничество? Насколько сложно было работать с ними?
Мне выпало невероятное счастье — увидеть то, что я придумал. Ведь в нашей профессии происходит так: ты что-то придумал и, пока сочинял сценарий, все это увидел. А потом надо сделать так, чтобы увидели и другие… Когда началась работа, мы много разговаривали с актерами, репетировали, потом снимали. И во время съемки я просто начал видеть то, что придумал!
Виктор Сухоруков — самый восприимчивый артист из всех, с кем мне приходилось работать. Самый восприимчивый! Только его я видел в роли Мандельштама. Уровень нерва, неуспокоенности, какого-то отрицательного обаяния, которое было присуще Осипу Эмильевичу — это все нашлось в Сухорукове. Зажатый в четырех стенах студии, где ничего нет, кроме микрофона, он плакал, кричал, умирал… И слушал меня. Он имел смелость довериться, имел восприимчивость через себя все пропустить, прочесть, сыграть. А потом через два месяца я имел наглость позвонить и сказать: «Виктор Иванович, несколько фрагментов — провальные, их надо переделать». И мы встретились и переделали.
Мириам Сехон резонирует один в один с молодой Надеждой Мандельштам, а Чурикова — с женой поэта после его ареста. Чулпан Хаматова даже внешне стала похожа на Марину Цветаеву. Галина Тюнина — кто она, как не Анна Ахматова? Царственная, несгибаемая. И так далее. В фильме около 40 артистов задействованы… О каждом могу говорить долго.
Почему родился именно такой образ героя — куклы-марионетки?
Осип Эмильевич был господином чрезвычайно неусидчивым, подвижным, неуспокоенным. Плюс время было такое, что кукла — это самое органичное сравнение, которое напрашивается. У нас разный Осип Эмильевич — молодой, постарше. И для куклы было сшито огромное количество одежд — от визитки с ландышем в петлице до пальто, которое ему подарил Илья Эренбург и в котором он отправился в лагерь.
А как рождалась сама кукла? Вы с художником обсуждали личность Мандельштама? Рассматривали его фотографии? Дали прямые указания, каким должен быть образ?
Мы очень много говорили с Анной Викторовой, создателем и главным режиссером санкт-петербургского театра «Кукольный формат» — KUKFO. А потом Аня заперлась в своей мастерской, в которую она категорически никого не пускает во время работы… И только когда мы приехали со съемочной группой за день до начала работы, она показала, кого мы, собственно, будем снимать.
И вы сразу приняли то, что она сделала?
А как можно не принять то, что происходит по любви?! Как можно не принять любовь?
Работа над фильмом как-то отразилась на вас? Что-то внутри вас самого поменялось?
Видимо, так сложены законы, что, занимаясь чем-то вплотную, ты неизбежно экстраполируешь на себя часть происходившего. Так или иначе ты оказываешься окружен проблемами, которыми был окружен Мандельштам, ты с кем-то встречаешься, с кем-то расстаешься, оказываешься вовлечен в круговорот каких-то эмоций, перекликающихся с теми, что испытывал он… Это — шестая наша работа, и я в шестой раз убеждаюсь в сказанном. И мне страшно в какой-то мере. Потому что сейчас мы занимаемся Андреем Платоновым, и мне не хочется никаким образом перекликаться с его судьбой! Никаким образом! И я понимаю, что придется, и не знаю, как это отвадить, какие громоотводы выставить…
В одном из интервью вы сказали: «Все, что нам пытается сообщить тот или иной автор, — это опыт частного проживания». Какой опыт вам лично важен в судьбе Мандельштама?
В случае с Осипом Эмильевичем извлекаешь колоссальный опыт отдельности существования. И уровня, на котором нужно что-то сочинять (недостижимого, конечно же!). И градуса проживания жизни. И этого совмещения раздвоенности с неубиваемой витальностью. И так далее, и так далее…
Ну и, конечно, рифма времен колоссальная! Эта перекличка прошлого и настоящего… Возможно ли в такие времена быть отдельным человеком? Мы сегодня пытаемся. Нам не выпадало тех испытаний. Надеюсь, и не выпадет никогда. И пусть при этом мы не узнаем, кто мы есть на самом деле, — только бы не выпало нам того, что пережили они! В обычной жизни, в четырехзвездочном отеле с фонтаном мы ведь так хороши. А с другой стороны, четырехзвездочный отель — тоже испытание. И все, что происходит сегодня вокруг, — тоже испытание.
А Мандельштам, по-вашему, сознательно шел на какие-то шаги, которые позволяли узнать, «кто ты есть на самом деле»? Или это все было неосознанно?
Думаю, отчасти это было сознательно, отчасти — вылепливанием мифа, вылепливанием биографии. И вы не забывайте, что Мандельштам был из тех личностей, которые не способны посмотреть на себя со стороны. Тем не менее явно что-то делалось нарочно. Но в каком соотношении это все было?..
При работе над фильмом у вас не возникало ощущения, что история сегодня повторяется, только на каком-то карикатурном уровне?
Нам выпало такое время, которое мы как будто уже проживали однажды. Нас призывают прожить что-то, что мы уже знали. Причем в каком-то отвязном варианте, поскольку это не скреплено ничем, никакой идеей. Просто какая-то броуновская неуправляемая масса, которой предлагается заново прожить уже прожитое. И кто-то встает и говорит: «Секундочку! Зачем нам это еще раз проживать? Это вообще не в ту сторону, это все вне цивилизации, вне мирового контекста!» Но мало тех, кто встает и говорит. Большинство людей — несчастные, слабые, и все, что им нужно, — это алгоритм счастья. Им путем обмана выдают нечто за алгоритм счастья. А человеку ведь хочется спокойствия, ему не нужно самостоятельности — это же сложно, над этим нужно работать. Как работал над этим весь цивилизованный мир. Проходя через массу отвратительных вещей, залив свою историю кровью, отмыв и залив опять. Проходя через испытания и сегодня — вот новое испытание Европе выпало в лице мигрантов…
А мы сейчас проходим свое испытание, в котором все едет и едет машина следственного комитета — этого карающего органа… Сможем ли мы это пройти? Боюсь, что нет! Потому что мы не разобрались ни с чем, ни с прошлым, ни с настоящим. Была попытка. Неудачная. Мы не взяли эту высоту. Так что разбираться предстоит дальше кому-то, по моим представлениям: ближайшим двум поколениям как минимум.
Но появится ли эта потребность разбираться? Происходящее вызывает крайний пессимизм…
Да, и у меня абсолютно эсхатологическое восприятие. Просто кто-то рано или поздно должен понять, что пока мы не разобрались с прошлым — ничего не может быть дальше. Кто-то должен это понять. Конечно, будут убеждать, что у нас огромная страна, что здесь нужны особые способы управления… Но это не так! Это — отговорки власти, чтобы ничего не делать.
Дело даже не во власти. Такое чувство, что огромная масса стремится вернуться в это прошлое.
Это неправда.
Но с каким энтузиазмом воспринимается, например, открытие нового музея Сталина! Или эта маниакальная жажда сильной руки, о которой говорят даже те, чьи родственники пострадали в годы репрессий.
Не сгущайте! Не сгущайте… Людям нужен алгоритм счастья. Если бы им предложили другую идею, те же 146 процентов с радостью бросились бы верить в нее. Просто в обозримой исторической памяти человечества есть именно то, что нам сегодня предлагают. И поэтому без конца вспоминают старые песни, старые фильмы. Нового алгоритма счастья не предложено, новой идеи не предложено. Наше общество по отношению к цивилизации находится в состоянии младенчества. Мы — как дети, которые часто бывают злыми, категоричными, беспамятными, проживают жизнь на авось. И власть пользуется этим: может приказать, может пожурить, может обмануть.
И что нам остается?
Все, что мы можем, — это думать и делать что должно. И по возможности быть отдельным человеком. Из многих отдельных людей и состоит общество. Осип Мандельштам был совершенно отдельным человеком. И он был таким до конца, поэтому не мог врать. Эта его отдельность на фоне общего марша была чужеродна. Отдельность существования всегда кажется опасной тем, кто шагает общим маршем. Только в цивилизованных странах общество позволяет существовать отдельному человеку.
