Художник Олег Рожков по-своему отражает мир на холсте, создавая новую цветовую гармонию и предлагая иначе посмотреть на живопись. Так же по-своему он выстроил и линию собственной жизни. В 25 решил сменить профессию, не считая, что уже слишком поздно. Оставил работу, о которой многие бы мечтали. Отказался от реалистической линии в творчестве, хотя это самое понятное и доступное большинству направление. И уже много лет создает работы в собственной художественной манере.
Накануне 65-летия Олега Рожкова в Выставочном зале Союза художников открылась его новая выставка «Цвет — Жизнь — Цвет». Это стало поводом поговорить о том, каким был творческий и жизненный путь художника, что удалось на этом пути и что хочется сегодня.
Олег Георгиевич, новая выставка приурочена к вашему юбилею. Круглая дата отмечена наградой Союза художников России – Серебряной медалью «Духовность. Традиции. Мастерство». А как вы сами воспринимаете круглые даты, подводите ли какие-то итоги?
Юбилей — это повод в гораздо большей степени сосредоточиться на работе, которая для меня и есть смысл жизни. Это некая точка, рубеж, когда анализируешь, к чему ты пришел. Хотелось бы каждый год ощущать, что в творчестве есть хотя бы небольшой подъем. Для меня это очень важно.
А какими были ваши ожидания от профессии в самом начале? Что хотелось? И изменилось ли отношение со временем?
В молодости трудно было сформулировать какие-то цели. Но мне было понятно, что в этой профессии я могу выразить себя наиболее полноценно. В науке, которой я занимался какое-то время, возможностей было меньше — этот коридор очень узкий, твой путь зависит от руководства, финансирования и многих других факторов. И поэтому можно просто оказаться в тупике при всех своих способностях. В живописи я ощущал, что я сам себе хозяин, что все мои будущие высказывания — то есть мои работы — могут не опираться на предыдущую историю (в науке так нельзя!). Вот это ощущение абсолютной свободы — то, что меня больше всего привлекало.
Со временем пришло другое видение. Последние лет 20 мы много путешествуем с женой, познакомились с большинством европейских музеев, где я увидел работы великих мастеров в подлиннике. Это очень многое дало. Искусство живописи вообще довольно тонкая вещь: репродукции не сохраняют дух картины, ее эмоциональное воздействие. При просмотре репродукций невозможно пережить то чудо открытия, озарения, которое дает оригинал. В результате обретенного опыта точнее определились и собственные задачи в творчестве, пришло понимание, чем нужно заниматься.
Собственные задачи подразумевают отход от традиций?
Художник, работающий в рамках традиций, с моей точки зрения, решает не им поставленные задачи. Его работы могут быть очень востребованы и понятны публике. Но при этом он не открывает ничего нового.
Конечно, получив образование, неизбежно повторяешь установки, которые тебе дали твои учителя, совершенствуешь свою технику, мастерство. Это неизбежный этап. Но следующий шаг — заговорить своим собственным языком. При этом важно, чтобы твой язык был безошибочным, понятным для других, и главное — чтобы не возникало противоречия между тем, что ты хотел сделать, и тем, что получилось. К этому стремишься всю жизнь, постоянно уточняя свои представления о мире, развивая внутреннее видение и наращивая технику.
Судя по названию вашей новой выставки «Цвет — Жизнь — Цвет», в вашем художественном мире главное место сегодня занимает цвет.
Да. Цвет вообще — символ жизни. Есть жизнь — присутствует цвет. Нет жизни — нет цвета. Самый яркий пример тому — мир природы. Летом все яркое, разноцветное, а зимой, когда почти все живое засыпает, преобладает белый, то есть, по сути, цвета нет.
Именно цвет, с моей точки зрения, основной инструмент художника. На холсте цвет сам может выстраивать форму, пространственные отношения, создавать образ, задавать ритм, передавать эмоциональное содержание и смысл. При этом цвета влияют друг на друга и проявляют свойства друг друга. Между ними возникают разные отношения — от полного приятия до абсолютного отторжения. Каждый цвет рядом с другим приобретает новые качества, звучит по-особенному. Учитывать это при работе над картиной — для меня первостепенная задача. И своими работами мне хочется донести это понимание до других. Гармония может создаваться не только в результате «правильного» смешения красок на холсте… Гармония вообще должна рождаться не на холсте, а в сознании зрителя.
А как вы отвечаете сегодня на вопрос: зачем вообще нужна живопись?
Живопись — это интуитивный способ постижения мира. Причем с помощью того внутреннего инструмента, который даже трудно определить. Язык живописи — это пластика, ритм и цвет, взаимоотношение формы и пространства. Каким органом мы это воспринимаем? Конечно, всеми органами чувств, сознанием. Но есть еще что-то, что дает нам это ощущение пластики, что рождает отклик в душе. С настоящим произведением искусства можно вести диалог часами. Будут открываться какие-то вещи, не замеченные сразу. Любое подлинное произведение — это всегда открытие.
Отражение социальных тем, каких-то проблем, создание портретов и прочее — это все ответвления от основного пути живописи, на мой взгляд. Сегодня, когда появилось множество очень точных способов документального отражения действительности, живопись очищается от «документалистики». Хотя традиции реализма сильны, особенно в России. Но реалистическое произведение апеллирует к уму, к логике, а живопись должна в первую очередь обращаться к нашей душе, к нашим чувствам.
Рисовали вы с самого детства?
Да. Это было самое любимое занятие. Когда в детском саду другие дети бежали играть, я садился рисовать.
А в вашей семье кто-то занимался творчеством?
По маминой линии, которая идет от муромских крестьян, в роду были иконописцы. Сама мама была учителем начальных классов. Отец работал столяром-краснодеревщиком, был очень хорошим мастером, все в доме — от полов до мебели — было сделано его руками. Я многому научился у него. И с детства очень люблю дерево — его запах, тепло, фактуру.
Если вы так любили рисовать, почему после школы поступили в Томский университет, изучали радиофизику?
Во Фрунзе, где мы жили, я занимался в изостудии. Первое время — с огромным воодушевлением. А потом, когда из года в год наш педагог предлагал рисовать буквально одно и то же, стало просто неинтересно. И я тогда не увидел никаких перспектив для себя в этой профессии. Изостудия в городе была единственной, других вариантов просто не существовало. А в школе одним из самых моих любимых предметов была физика. Сложились очень хорошие отношения с учителем, который советовал мне заняться серьезно наукой. Тут еще мой товарищ, с которым решили вместе поступать в институт, нашел в справочнике Томский госуниверситет, где специальность «Радиофизика» никак не расшифровывалась: что изучается, кого готовят. «Значит, секретная!», — решили мы и отправились туда.
Это ведь было время невероятного подъема в науке…
Да. Как раз в 1960-е создавался Академгородок в Новосибирске, снимали много фильмов «про физиков». Это был настоящий бум. А Томский университет входил в четверку сильнейших технических вузов после столичных и Новосибирского.
Специальность действительно оказалась секретной?
Действительно. Многое было связано с научными разработками для военной промышленности. Мы все окончили вуз лейтенантами. И я, кстати, сразу был призван в армию. Что и определило дальнейшую судьбу. После службы была возможность вернуться на кафедру. Но я совершенно отчетливо осознал, что уже слишком отошел от науки, выпал из потока и не хочу снова в это все погружаться. Тем более в армии я в свободное время много рисовал, читал письма Ван Гога… И я решил сменить профессию.
То есть в Киргизское художественное училище вы подавали документы уже взрослым, зрелым человеком?
Мне было 25…
Насколько сложно было сделать этот шаг? Столкнулись ли вы с непониманием родных, друзей?
Кроме мамы, которая сказала: «Делай как считаешь нужным», — меня никто не поддержал. Тем более, вернувшись после армии во Фрунзе, я устроился в проектно-конструкторское бюро, где был на хорошем счету, занимался программным обеспечением для разных проектов. Родная сестра и друзья меня, конечно, не понимали. К тому же, проучившись год в училище, я понял, что больше там делать нечего, и уехал в Москву. Вот так. Окончил худграф Московского пединститута, вернулся в родной город, создал собственную изостудию и по десять часов в день преподавал.
А как оказались в Ярославле?
Как офицера запаса меня однажды отправили сюда на военные сборы. Помню, как мы гуляли по Ярославлю до поздней ночи (возвращаться в часть приходилось через забор). Мне очень понравился город, все было в нем так красиво, просто невероятно! И здесь же совершенно случайно я познакомился с будущей женой. Когда мы поженились, решили, что жить будем в Ярославле.
Ваши работы востребованы в Европе, в частности в Германии. И, как мне кажется, вы ближе к западной линии в искусстве. Вы никогда не хотели уехать?
В Европе на самом деле востребованы мои работы определенного типа: когда в картине ясно прочитываются эмоциональное состояние и сюжет. То есть это пейзаж в основном и почти всегда — оптимистичный сюжет. Но как художник я давно перешагнул этот этап в творчестве. Мне уже интересно не просто отразить состояние в природе, но и передать свои внутренние ощущения, размышления о жизни, ее смысле. Новые картины требуют гораздо большего усилия от зрителя. На Западе ценность этих работ видит такой же узкий круг людей, что и в России.
Кроме того, несмотря на декларируемое равное отношение ко всем, к эмигрантам относятся как к людям второго сорта. Даже нас, художников, приезжающих с выставкой, считают не совсем цивилизованными людьми, разговаривают немного свысока, как родители с детьми.
Я уверен, что как художнику мне было бы намного сложнее состояться на Западе. И главная причина даже не в отношении коренных жителей к приезжим. Я принадлежу русской культуре, в которой есть одно принципиально важное отличие от европейской. Наша культура вышла из Византии, а западная — из римской цивилизации. У них в основе порядок, симметрия, логика. Другой взгляд на мир, на человека. А ведь абсолютной симметрии в мире нет, и все гораздо сложнее. Когда христианство завоевало пространство Римской империи и использовало греческую философию, для того чтобы сформулировать, что такое Дух Святой, Троица, — в сознании будущих европейцев это не вместилось. Отсюда разногласия, разделение церквей и все прочее. Греческая мысль, которая легла в основу византийской культуры, достигла такой высоты, что римский ум просто не понял ее. Так что я не принадлежу европейской линии в искусстве…
Вы отошли от реализма, объясняя свою позицию тем, что копирование — не творческая задача. Во-первых, другой художник может написать точно так же. Во-вторых, как бы ни был точен автор, природа все равно останется лучше своей копии…
Да, и я бы еще добавил третью причину: современное окружающее пространство не равно пространству, которое изображали мастера прошлого. Оно стало иным, приобрело новые черты. Сегодня мы совершенно точно знаем, что есть невидимый мир — атомы, магнитные поля, микроволны. Это реальный мир, но человеку он открывается только с помощью специальных приборов. Таким образом, неощущаемая, непроявленная часть жизни объективно существует. И все это требует от живописца иного художественного решения. Содержание картины должно стать глубже видимой реальности.
Интересно, что при все более усложняющейся картине мира в нашей жизни проявляется и прямо противоположная тенденция — к упрощению. В использовании техники, например, в стремлении к простым решениям…
Я думаю, это происходит потому, что люди все больше становятся частью тех устройств, которые облегчают жизнь (стиральная машина, компьютер, смартфон…). Зная «коды», с помощью которых можно всем этим пользоваться, мы стали меньше думать, перестали быть внимательными к миру, к деталям. Мы смотрим беглым взглядом и не воспринимаем в полной мере не только искусство, но и сам мир. Я замечаю это в том числе и за собой, к сожалению. И это большой минус нашего отношения к жизни. В результате человек становится меньше человеком.
