Художественный руководитель камерного ансамбля «Барокко»: об аутентичном исполнении старинной музыки, хулиганском детстве, привязанности к Ярославлю и отношении к своему 80-летию.
Новый концертный сезон в Ярославском художественном музее открылся юбилейным вечером Игоря Попкова. В этом году создателю и художественному руководителю камерного ансамбля «Барокко» исполнилось 80 лет. Концерт, которым отмечена круглая дата, тоже стал юбилейным – музыканты ансамбля уже 45 лет выступают в залах Художественного музея.
Народный артист России Игорь Попков известен не только как талантливый исполнитель, но и как музыкант-исследователь. Он включал в свои концерты основательно забытую инструментальную музыку русского барокко. Играл редко исполняемые произведения европейского барокко. Не боялся исполнять композиторов ХХ века, в том числе находившихся под запретом, и музыкальный авангард.
…Игорь Васильевич Попков родился 11 июля 1936 года в Москве. Окончил Московскую государственную консерваторию по классу скрипки, а затем – аспирантуру. Становился лауреатом и дипломантом международных музыкальных конкурсов. В 1968 году при Ярославской областной филармонии создал камерный ансамбль «Барокко», аналогов которому в то время в СССР не было. С января 2001 года коллектив работает в структуре Ярославского художественного музея. В репертуаре ансамбля представлены все европейские музыкальные школы эпохи барокко. В России и за рубежом музыканты дали больше 3000 концертов.
Игорь Васильевич, как возник ваш интерес к музыке XVIII века? Почему вам захотелось ее исполнять?
После Второй мировой войны в Европе, после всех этих бесчисленных смертей и разрушений, у людей возникла тяга к прекрасному, к искусству Просвещения, к XVIII веку. В этом люди находили для себя отдушину. Мне посчастливилось побывать в Европе в начале 1960-х – с гастролями в составе Московского камерного оркестра, которым руководил Рудольф Баршай. Мы изъездили тогда всю Европу. И я обратил внимание, что публика тянулась к музыке прошлого. У нас, в Союзе, это было в новинку. Я купил несколько записей этой музыки. Барочный стиль стал настоящим открытием для меня! Настолько эта музыка сердечная, душевная. Нас в те годы приучали к другой музыке – идейной, вдохновляющей на грандиозное строительство. А тут человек к человеку обращался непосредственно. И у меня появилась идея организовать в нашей стране коллектив, который исполнял бы такую музыку. Небольшой, мобильный состав, легкие по весу инструменты позволяли бы играть практически в любом помещении, даже на улице в хорошую погоду. Мое предложение оценили в Министерстве культуры, но сказали, что в Москве это сложно организовать, и лучше поехать в какой-то небольшой городок недалеко от столицы. В это время в Москву как раз приехал директор Ярославской филармонии, он пригласил меня в Ярославль. Я сел в машину (у меня уже была тогда своя), поехал смотреть – что за город. И влюбился в него! Красивый, старинный, на воде…
А почему в Москве было бы сложно? Разве там никому эта музыка не была интересна?
В Москве нужно было исполнять что-то более масштабное. Там жестче контролировали репертуар. Но мне сказали: если в Ярославле все получится, переведем в Москву года через два. Получилось! И нас пригласили в Москву. Но я уже очень привязался к Ярославлю. И поэтому жил в Москве, а со своим ансамблем выступал каждый месяц в Ярославской филармонии.
Как можно реконструировать звучание музыки, которая не была записана ни на какие аудионосители? И можно ли говорить, что мы слышим музыку XVIII века так же, как ее слышал человек того времени?
Когда мы начинали, речи об аутентичном исполнении не было. Тогда шел поиск: какие были инструменты у музыкантов прошлого, из чего они изготавливались, как мог извлекаться звук. Скажем, в эпоху барокко струны делали не металлические, а жильные, и звук был другим, сама манера звукоизвлечения была иной. Играли иначе: медленные части произведения исполнялись быстрее, чем сегодня, а быстрые – наоборот, медленнее. Это связано с развитием техники музыкантов: во времена Паганини так играть, как он, могли единицы, а сегодня многие исполнители играют Паганини виртуозно.
Только где-то в конце 1970-х – начале 1980-х годов стали заниматься реконструированием музыки прошлого. Сейчас в мире расплодилось огромное количество коллективов, играющих аутентичную музыку. Но законов исполнения нет – ведь записей никаких не существует. Все строится на интуиции музыканта.
Я думаю, для исполнения аутентичной музыки не нужно копировать инструменты прошлого: почти всегда они фальшивят, не дают чистого звука. Конечно, создается своеобразный колорит, но качество теряется. Мы в ансамбле «Барокко» добиваемся колорита, играя на современных инструментах в современной манере.
Игорь Васильевич, а с чего, вообще, началась музыка в вашей жизни?
Всю войну я прожил в Москве, и все невзгоды осадников испытал на себе. Голод. Дети предоставлены сами себе, потому что родители целыми днями работали. Мы, конечно, хулиганили, оставаясь без присмотра, стреляли из рогаток, били стекла. У меня было два привода в милицию. Третий привод означал бы оформление в детскую колонию. И тогда бабушка пришла со мной в участок и сказала: «Даю слово, что я его пристрою». Школы ведь с начала войны не работали, а осенью 1943 года их, наконец, открыли. Но меня не взяли в первый класс. Из-за недостатка еды и витаминов я не соответствовал физическому уровню развития: в 6 лет выглядел на 4 года. А в доме у нас был патефон, я постоянно слушал пластинки: Козин, Бернес, Лещенко, Шульженко… И бабушка отвела меня в музыкальную школу: «Возьмите, ради Бога, хулигана этого…» Меня попросили спеть что-нибудь. Я затянул: «Если завтра война, если враг нападет…» Педагоги сказали: «Ну конечно, берем такого парня!» Дома стояло пианино, я думал учиться играть на нем. Но в школе не оказалось учителя по классу рояля, и меня определили на скрипку.
Помню случай, когда на самом первом зачете мне не нравилось, как звучит инструмент – он слишком скрипел. И я взял и помыл смычок с мылом. Он стал мягче, и скрипка зазвучала мягко. Это стремление к красоте звука во мне живет всю жизнь.
Во время выступления вы ощущаете себя сродни актеру на сцене?
В каком-то смысле, да. Когда в детстве я готовился к музыкальному экзамену за первый год учебы, репетировал на коммунальной кухне пьесу Бетховена «Сурок». И соседка, пожилая женщина, слушала меня и плакала. На меня это произвело огромное впечатление, что музыкой можно так воздействовать. Сегодня я всегда чувствую тот момент, когда налаживается контакт с публикой. Если что-то не удается, всегда переживаю, даже когда мне говорят, что все было хорошо. Стремление исполнить произведение лучше, чем прежде, заложено в любом настоящем музыканте.
Ансамбль «Барокко» в советское время играл не только старинную музыку, но и произведения композиторов ХХ века, включая музыкальный авангард. Как вам это удавалось?
Я как раз и задержался в Ярославле, потому что здесь мы играли музыку, которую больше нигде нельзя было исполнить. Для нашего ансамбля произведения даже специально писали композиторы тех лет – и отечественные, и зарубежные. Конечно, нас пытались контролировать. Когда я проводил цикл концертов «Пять веков музыки», мы завершали его музыкальным авангардом. И кто-то однажды настучал. Меня вызвали в ярославский обком к секретарю по идеологии. И я долго ему объяснял, что без движения, без поисков нового искусство не может жить и развиваться. Рассказывал, что в свое время Моцарта не признавали, Мусоргского не признавали, Шостаковича, Прокофьева… А теперь это – великие композиторы. Он всё понял и сказал: «Играй. Только аккуратней!».
Вы совершенно тогда не испугались? Ведь вашему ансамблю могли запретить на сцену выходить.
Запретить нас в то время было уже невозможно. Мы были нужны. Когда российских музыкантов приглашали выступать на Западе, требовались в том числе и те, кто мог играть современных композиторов. А мы их как раз играли. Я бы не сказал, что это было фрондерством, борьбой с властью. Все делалось с некой усмешкой. Ведь все всё прекрасно понимали, в том числе и чиновники от культуры.
Как вы относитесь к популяризации классической музыки? В свое время проект «Три тенора» сделал оперу интересной для массовой аудитории. Вы видите в этом плюсы?
Я плохо отношусь к таким вещам. Да, подобные концерты привлекают массы, собирают целые стадионы. Но результата от этого никакого нет. Музыку нужно слушать в соответствующей аудитории, где создается особый настрой. Скажем, в том же музее, где всё – интерьеры, картины, атмосфера – настраивает слушателя на нужный лад. А иначе услышанное сразу же забудется. Воспитывать вкус к музыке надо не популяризируя ее, а обучая слушать с детства. Всегда видно, на какой музыке вырос человек. Я по своим детям сужу. Первый сын учился в музыкальной школе, второй – нет. И это два разных человека! Первый может слушать оперу, читает классическую литературу, любит поэзию. У младшего совсем другие интересы! И сыновьям даже друг с другом не очень-то интересно общаться.
Как складывается ваш день, если вечером предстоит концерт? Чем он отличается от обычных будней?
Обязательно нужно выспаться, чтоб быть в хорошей физической форме. Даже за день до концерта я не позволяю себе употреблять спиртное. В молодости, конечно, вел себя безрассудно. А с возрастом приходится гораздо больше ограничивать себя накануне концерта.
А вы ощущаете свой возраст?
О старости я не думаю. Если только об этом начнешь переживать, жизнь сразу же закончится. Я остаюсь в форме, потому что с детства не могу сидеть без дела. Сейчас я не играю, потому что руки уже не те, но я делаю инструментовки, репетирую с музыкантами. Занимаюсь дачей, сам построил веранду на ней. До сих пор за рулем, в Ярославль вот на концерты приехал на своей машине. Всё это и держит меня в тонусе.
С годами как-то меняется ваше отношение к музыке?
Мы постоянно меняем манеру игры! Сегодня, например, я понимаю, что в звуке должно быть дыхание. Нас, скрипачей, ведь обучали «тянуть», «вытягивать» звук на скрипке, забывая о том, что в звуке должен быть воздух. Когда-то мой друг певец Александр Ведерников неожиданно предложил мне: «Хочешь, я научу тебя петь?» – «Зачем мне это? Я пою на скрипке». – «Нет! Научишься петь – будешь по-другому играть!» Я сначала не придал значения его словам. Но когда прислушался к его манере, понял, что в звуке должно быть дыхание. Объяснить, что это такое, а тем более научить этому невозможно – это надо почувствовать. И сейчас, когда я беру новых исполнителей в ансамбль, всегда обращаю внимание на то, есть ли у них подобное чутье. Как только музыкант добивается того, чтобы звук дышал, – он и становится по-настоящему музыкантом.
