Уже больше недели большинство из нас провело в изоляции. Закрыты музеи, театры, концертные залы. Наш шеф-редактор Inner Emigrant предпринимает попытку понять, как происходящее на нас сказывается.
«Что с нами происходит?» — большой вопрос, который затрагивают политику, национальную идеологию и социальную сплоченность. Большой вопрос, который состоит из множества локальных, а порой и индивидуальных, частных решений. Какие действия может предпринять каждый из нас, чтобы сохранить здоровье себе и окружающим? Как не потерять связь с людьми и остаться вменяемым? В конце концов, как бороться с пусть и вторичными, но не менее опасными угрозами изоляции — скукой, эгоизмом и паникой? Как отвлекаться и чем себя занять? Можно ли в таких условиях развлекаться?
Последний вопрос может показаться тривиальной проблемой с простым решением. На карту поставлены жизни тысяч людей и средства к существованию, но в то же самое время у нас увеличился выбор, что посмотреть онлайн. В частности «Ваш досуг» всю неделю рассказывает, где и какие спектакли увидеть, концерты послушать, какие онлайн-кинотеатры и книжные магазины открыли бесплатные подписки, в какие музеи можно сходить, не выходя из дома. Однако, отчего-то, это изобилие не приносит облегчения и радости. Остро чувствуется досада от закрытия ресторанов, баров, ночных клубов, театров и музеев. Если задуматься, эта досада отражает глубокие страхи по поводу массового краха цивилизации. Верно и то, что приостановка всех форм культурной деятельности, которая включала совместное пребывание с другими людьми, является травматичной потерей и причиной глубокого горя.
Мы утешаем себя временными заменителями. Поглощаем массу музыки и театра в трансляциях. Пересматриваем фильмы. Перебираем стопки книг, которые давно собирались, но так и не удосужились прочитать. Поддерживаем мемы и тэги в социальных сетях. Кто-то даже грозится написать своего «Короля Лира» (которого Шекспир писал, находясь в карантине)
Отчаянные способы развлечь себя также могут быть проявлениями горя —признаками того, что мы находимся на этапе торгов или переговоров, в то время, как на начало и середину марта пришлась стадия отрицания. Это первая и третья фазы известной модели Кюблер-Росс. Похоже, мы пропустили вторую, гнев, а, возможно, настолько привыкли злиться, что перестали это замечать.
Потеря, с которой мы столкнулись, реальна и глубока, даже если она кажется временной. Мы переживаем травму, которую пока, находясь в моменте, не можем полностью понять. Нам не только отказали в наших любимых источниках досуга. Мы также лишены смыслов и ресурсов, которые они предоставляли.
В последние дни редкие дискуссии о влиянии коронавируса на искусство были сосредоточены в первую очередь на экономике, на страшных последствиях для кассовых сборов и бизнес-моделей, а также на нашей роли в статусе работников и потребителей культуры. «Ваш досуг» первым подробно рассказал о критической ситуации с российскими культурными институциями, вызванной изоляцией. Рынок искусства закрылся, промышленность и производства столкнулись с опустошением.
В то же время, наши привычки культурного потребления связывают нас с атавистическим миром ритуалов — миром, который никогда нельзя было объяснить и описать только экономическими показателями. Поклонники музыки, которые обычно разъезжались в разные стороны от андеграундных фестивалей до Евровидения, как и киноманы, обычно штурмующие кинофестивали, — во всех этих действиях прослеживаются древние маршруты и ритуалы паломничества. Гастролирующие труппы несут в себе память о странствующих трубадурах и акробатах, переезжающих из города в город и выступающих на импровизированных сценах деревенской площади. Кинотеатры и театры вовсе похожи на молитвенный дом: некоторые общины настаивают на безмолвном созерцании, в то время как другие предпочитают экстатическую молитву с призывом и ответом.
Театр как самый многообразный, богатый и один из старейших видов искусства имеет особенно сложный геном. Сьюзен Сонтаг однажды охарактеризовала театр как «выдержанное искусство, с древних времен служащее множеству частных целей — отыгрывания священных обрядов, укрепления общинной лояльности, воспитания нравственности, провоцирования терапевтических разжиганий сильных эмоций, укрепления социального статуса, практического обучения, облагораживающих развлечения и гуляния, подрыва авторитетов». Это только частичный список, и эти цели сохраняются, по крайней мере в виде скрытых возможностей и следов памяти, при каждом исполнении «Трех сестер» или «Иранской конференции».
То, что объединяет эти разрозненные функции, — это то, как театр (как и другие формы общественного искусства) заставляет нас осознать границу, которую он одновременно позволяет нам, по крайней мере, на мгновение, пересечь. Искусство — это способ познать, увидеть и почувствовать границы, отделяющие работу от досуга, сакральное от светского, обычное от возвышенного, пассивность от действия, жизнь от смерти. Это делает нас свидетелями и участниками пересечения этих границ, и при этом делает видимыми и проницаемыми границы между нашим индивидуальным и общественным «я». Мы одни в темноте театра или в тусклом освещении музея, но, при этом, мы вместе.
В течение последних нескольких дней самоизоляции, по некой иронии, я посмотрел много послевоенного итальянского кино. Одна из вещей, которая меня привлекла в этих фильмах, — это то, как виртуозно они бросают вызов обычным категориям. После просмотра я каждый раз ломаю голову над тем, что кажется базовыми вопросами стиля и жанра: комедия или трагедия? Сатира или искренность? Счастливый конец или грустный? Все смешано — юмор и пафос, ужас и абсурд, христианское благочестие и языческое веселье, современные манеры и первобытные побуждения.
Даже самые строгие режиссеры, как Витторио Де Сика в его неореалистической фазе конца 40-х годов или Микеланджело Антониони в своих исследованиях отчуждения начала 60-х, не могут избежать тепла и шума общественной жизни. Практически каждый классический итальянский фильм включает хаотическую трапезу, религиозную процессию или фестиваль, стаю дружно копошащихся и визжащих детей, падающих в кадре. Уединение всегда нарушается. Жизнь шумна, навязчива, неуправляема и прекрасна.
В какой-то момент пришло понимание, что итальянские режиссеры, такие как Де Сика, Роберто Росселлини и особенно Федерико Феллини, не только реагировали на реалии итальянской жизни в беспокойной середине десятилетия XX века. Сознательно или нет, они также отражали влияние вековых традиций итальянского искусства.
Ренессансные и барочные картины с изображениями сакральных сюжетов — последние ужины, распятия, мучения святых — почти всегда суетятся светской жизнью. Священное занятие в центре застолья почти всегда затуманено флиртом, выпивкой, азартными играми и драками, происходящими по краям. Дети и собаки прыгают под мебель. Старейшины становятся растерянными и сонными. Подростки закатывают глаза от скуки. А для зрителя, блуждающего в галерее спустя столетия после изображенной вечеринки, грань между искусством и жизнью исчезает. В этот момент приходит осознание: я знаю этих людей. Мы и есть эти люди.
Исследователь кино Джозеф Луцци, пишущий об итальянском неореализме, описывает роль социальной группы в итальянских фильмах как «хоровость». Слово вызывает в памяти театральную традицию древнегреческой трагедии, где хор играл центральную роль в драме. Постоянно комментируя основное действие, хор (по крайней мере, в весьма спекулятивной теории, предложенной Ницше) был истинным главным героем, связывая пьесы Эсхила, Софокла и Еврипида с еще более древними ритуалами в честь бога Диониса. Если гибель героя дает зрителю напоминание о неизбежности смерти, голос хора предлагает компенсаторный, утешительный урок, что «жизнь лежит в основе всего. Несмотря на все внешние изменения, она неистребимо мощна и приятна».
Недавно, когда общественная жизнь в Италии застыла в мучительном положении карантина, мир увидел проблеск этой хоровости в действии. Видеоизображения пустых улиц, оживленных пением изолированных соседей со своих балконов, облетело весь Интернет. Подобно итальянским фильмам, в этих видео сентиментальность смешивается со случайной глупостью, но в них также чувствуется захватывающая, утешительная эстетическая сила.
Когда-то поэт Анатолий Мариенгоф емко описал, что происходит, «когда смеются балкончики». Теперь мы узнали, что происходит, когда они поют. Эти песни, столь мощные в своем бессилии, столь несущественные и все же столь необходимые, стали напоминанием о том, что именно мы можем потерять, и почему нам ни в коем случае этого потерять нельзя. Никто из нас не герой. Мы хор в этой трагедии. Переживая дома апатию или перебегая из одной онлайн-трансляции в другую, мы оплакиваем искусство, поскольку в текущей ситуации мы не можем оплакивать через искусство себя, как делали долгие годы, даже если этого не осознавали. То, что происходит с нами сейчас, это горевание. Горевание по тому, что столетиями помогало нам выживать.
Читайте также
