Больше месяца длится изоляция. Правительство называет это странным словом «каникулы» и «нерабочие недели». Мы задумались о терминах и попросили нашего шеф-редактора о них же на этой неделе порассуждать. Задаваясь вопросом, что сегодня значит быть «вирусным», Inner Emigrant рассказывает, как вирус убил виральность.
Однажды, заболев гриппом, известная писательница Вирджиния Вулф заметила, что у школьницы, когда та влюбляется, есть Шекспир и Китс, чтобы выразить ее чувства, но пусть кто-то попытается описать врачу боль в голове, и язык сразу иссякнет.
Среди всех увечий, которые нанес нашей коллективной жизни коронавирус, кроется и тот факт, что мы истощили язык. Глобализированный мир последнего десятилетия — первая и единственная цивилизация, которая использовала слово «вирусный» (термин, обозначающий смерть и разрушение) для обозначения типично американской формулы успеха, инструмента сиюминутной и легкой популярности. «Вирусными» для нас становились мемы, картинки, видеоролики и челленджы
Правительства многих стран сейчас справедливо подвергаются критике, что своевременно не восприняли всерьез пандемию нового вируса. Но такое небрежное использование слова «вирусный» показывает, что мы все перестали воспринимать вирусы всерьез. Вряд ли кому-либо пришло бы в голову использовать слово «метастазирование» для описания того, как смешная картинка, видеоролик или челлендж неостановимой волной распространяется по интернету. Потому что мы боимся рака, знаем, что он убивает. Судя по нашей тяге ко всему «виральному», про вирус мы до недавнего времени перестали думать как о реальной угрозе. А теперь вспомнили, что и он убивает тоже. И сейчас слово «вирусный» уже первой ассоциацией вызывает не мысли о «популярном» ролике из youtube, а тревогу из-за COVID-19.
Как бы мы не пытались бодриться, время от времени каждого охватывают паника, растерянность, страх заразиться или заразить кого-то возможно смертельным для него заболеванием. Мы утратили способность переосмыслить мир языком или мыслью. Какие-то несколько недель назад мировые СМИ каждый день приглашали вереницы экспертов в разных областях, но сегодня эпидемиолог стал центральной фигурой нашего времени.
Вопреки иногда пугающим, иногда обнадеживающим потокам эпидемиологических отчетов, нам становится как никогда важно сохранять способность мыслить не биологически и избегать психических стрессоров. Мы продолжаем планировать, с упоением готовим, соблюдаем все официальные рекомендации и собираем доступные факты, каждый день сталкиваясь с проблемой, как справляться с коронавирусом, которые зреет под воздействием тепла и света нашего воображения. Нам стоит неимоверных усилий сохранять бодрость духа.
Инстинктивное отвращение к восприятию болезни как чего-то большего, чем просто клинический факт, во многом обязано американской писательнице Сьюзен Сонтаг, которая в своем знаменитом эссе «Болезнь как метафора» выступила против раскручивания литературных или абстрактных интеллектуальных интерпретаций вокруг реальной физической болезни.
Сонтаг подчеркивала, что туберкулез в XIX веке часто воспевали как «внутреннее жжение», вызванное бушующей романтической страстью. Вспомните обреченную и чахнущую Мими в финальной сцене оперы «Богема». «Мне так холодно»… (и она кашляет). Сонтаг критиковала и то, что рак часто характеризовали (хотя и не так часто, как она думала) как некую таинственную инфекцию, вызванную сексуальным закрепощением, подавлением сексуального желания. Сонтаг полагала, что вся эта символическая интерпретация приводит к унижению и лишению прав пациентов. Она также думала, что это сбивает с толку рациональное мышление, скрывая истинные медицинские и клинические факты под маской отрицания или замалчивания.
Но есть и другой способ попытаться извлечь из болезни какой-то моральный или интеллектуальный смысл. Метафорическое мышление также может быть способом сохранить нашу человечность перед лицом бесчеловечного безразличия физиологического распада. Вирджиния Вулф не торжествующе демонстрировала невозможность использования метафоры для выражения болезни. Регулярно мучаясь сильнейшими мигренями, она оплакивала эту невозможность.
Философ Элейн Скарри в своем классическом исследовании «Тело в боли» отметила, что физическая боль не просто противостоит языку, но и активно уничтожает его, вызывая немедленное возвращение к состоянию, предшествующему языку, звукам и крикам человека. Иначе говоря, физиологический и биологический мир возвращают нас в состояние до владения языком. Мы проводим все свое существование, сохраняя себя человеком, пытаясь защитить себя от принудительного регресса физической боли. Теперь, в новый век коронавируса, весь мир испытывает боль или находится на грани боли. Даже если мы сами не заболеем, все больше и больше людей оказываются в контакте с зараженными. Сегодня заболеть рискует каждый. Наиболее уязвимые группы подвержены риску смерти. И каждый из нас рискует потерять близкого.
Благородная попытка Сонтаг дестигматизировать болезнь — это то, что происходит сейчас на практике. Еще месяц назад, если бы вы стали «вирусным», это сулило вам популярность, вы бы были героем многочисленных ТВ-шоу, возможно, давали бы интервью Юрию Дудю, но сегодня превращение в «вирусного» человека вызывает страх. И это повод задуматься, что и прежде, когда мы были охвачены «вирусными» событиями, они лишали нас свободы ровно также, как если бы мы были больны.
Сегодня есть повод задуматься, что, становясь «виральными», мы становились пораженными личным удовлетворением и коммерческим вознаграждением за эту «виральность» настолько, что позволили беспечному использованию этого термина притупить нашу бдительность к его страшному научному происхождению, а также к его политическим и экономическим последствиям. Для большей части населения любой гордый обладатель статуса «вирусный» становился хайп-бистом, королем или королевой как минимум на один день. Жуткие образы вируса, который сейчас преследует человечество, с шипами, напоминающими корону, похожи на преднамеренное, злобное издевательство над своей «вирусной» интернет-копией. Реальный вирус готов короновать каждого.
Малкольм Гладуэлл, автор популярной книги «Переломный момент», которую часто называют Библией вирусной культуры, обращал внимание на такое явление как «эмоциональная инфекция». Он считал ее главным инструментом для влиятельных людей. Он же проводил параллель между пандемией испанского гриппа 1918 года и концепцией «прилипчивости» — драгоценного качества убеждения, которое привлекает внимание людей к тому, что вы пытаетесь им продать.
Разумеется, нельзя обвинять ни Гладуэлла, ни интернет-культуру в возникновении и распространении коронавируса. Остается только восхищаться тем, как мир онлайна, базирующийся когда-то на «вирусном» распространении информации, вдруг оказался единственным безопасным убежищем от реального вируса и главным оазисом в изоляции. Долгое время мы жили в вирусном пузыре самодовольной слепоты к тому, что действительно имеет значение в жизни. Теперь же, мы должны изолироваться в этом пузыре, чтобы жизнь не потерять.
Как и страх, порожденный терактами 11 сентября, «Норд-Остом» или Бесланом, сегодняшний страх перед заразившимися людьми, даже самыми близкими, носит экзистенциальный характер. Многие у кого диагностировали коронавирус, рассказывают, как соседи проклинали их взглядами, переставали здороваться с родственниками. «Дайте им ружье, и они не раздумывая перестреляли бы нас всех» — признается одна из зараженных.
Долгое время массовые расстрелы, преступления на почве ненависти, сексуальное насилие, социальное и экономическое неравенство, глобальное изменение климата — все эти признаки носили политический характер. Но сегодня коронавирус превратил в кошмар нас самих, угрозу друг для друга. Мир был в потрясении с самого начала, но ему не хватало словарного запаса, чтобы выразить это, и структур, чтобы реорганизоваться на новый кризис реагировать.
Когда чиновники говорили миллениалам, что жизнь поколения бумеров зависит от того, будет ли молодежь оставаться дома и не распространять коронавирус, вскрылась истинная степень нашей отчужденности. Поскольку следом мы увидели этих же миллениалов, устраивающих пикники, гуляющих по улицам. Это был тот момент, когда стало ясно, что в текущем мире многие из нас стали токсичными друг для друга.
Тем не менее, почти по всему миру общественное возмущение было быстрым и универсальным. Внезапно послышались новые сочетания слов вроде «социальная дистанция», «самоизоляция», «сглаживание кривой», «сдерживание распространения». Слова «вирусный» и «виральный» в значении «трендовый» стали звучать так же архаично, как «дисковый телефон» или «пишущая машинка».
В своем безумном стремлении последних лет становиться эпицентрами вирусного и вирального, мы пришли к тому, что оказались изолированы друг от друга. И поняли, что настоящей инфекцией было заразительное отсутствие человеческой симпатии и заботы друг о друге. Беспорядочное, всеобъемлющее, нивелирующее качество нового коронавируса одним ударом разрушило нашу и без того раздробленную социальную жизнь. На фоне общей недифференцированной угрозы человечество само осознало свою неопределенность. Жестокие последствия нового коронавируса выявили скрытые жестокости общества. То, что новый коронавирус делает с нами, выявило и то, что давно следовало сделать обществу.
Если вирус похож на кошмар, то реакцию на него можно превратить хотя бы в тревожный сон. В России объявили каникулы. Людям не оплачивают пребывание дома, не компенсируют расходы ЖКХ. А всего-то надо было дать всем оплачиваемый отпуск по болезни, ввести запрет на взыскания, обеспечить качественное бесплатное медицинское обследование для всех желающих, расширить страхование по безработице, увеличить расходы на медицинское обслуживание, наконец организовать денежные выплаты борющимся и напуганным россиянам. Называя все эти меры, обсуждая оказанную нам поддержку, мы бы пополнили наш язык для обсуждения новой болезни. Сейчас же мы в России говорим о каких-то «каникулах», что звучит особенно цинично, на фоне умирающих людей и умирающего бизнеса. Если наше правительство найдет в себе силы оказать поддержку своему народу, наше желание стать «вирусным» сменится на желание стать полезным.
Переломный момент происходит именно сейчас. Мы стоим на его пороге. И в наших силах, с поддержкой государства (главная функция которого как раз и заключается в поддержке), заменить мир массовой купли-продажи, миром доброты и заботы. Именно кризисные моменты позволяют анализировать достигнутое и делать шаги навстречу новой реальности. И как бы не было болезненно, порой это возможность строить более справедливую и четкую версию новых себя.
