Мариинский театр в первую очередь ассоциируется с именем его бессменного художественного руководителя – Валерия Гергиева. Однако за мощной фигурой маэстро стоят его коллеги по творческому цеху и театру, среди которых – американец Кристиан Кнапп. Ученик легендарного Ильи Мусина, дирижер, на счету которого – мировые премьеры в разных странах Европы, он уже почти десять лет живет в Петербурге и работает в Мариинском театре, а сейчас дирижирует симфоническим оркестром в рамках ежегодного фестиваля «Звезды белых ночей». Специально для «Вашего Досуга» Надежда Травина поговорила с Кристианом Кнаппом о жизни музыкантов после карантина и новых правилах, о городах России и, конечно же, о Валерии Гергиеве.
Кристиан, поздравляю вас и всех нас с возвращением «живых» концертов с публикой. Я думаю, многих интересует, как в реальности воплотились новые концертные условия, разработанные Роспотребнадзором. Что говорят ваши музыканты, как им дистанцирование в оркестре?
Конечно, исполнители хотят, чтобы всё осталось, как раньше. «Классическая» рассадка очень удобна – музыканты сидят близко друг к другу, их лучше слышно, им самим так комфортнее. В новой рассадке сейчас так: один исполнитель – один пульт. Есть много сложностей в плане ансамбля, приходится дольше выстраивать звуковой баланс. Но несмотря на это и другие ограничения, я очень рад, что мы начали «живые» концерты. Мы, музыканты, не можем без работы – и тут дело даже не в финансах (на карантине Мариинский театр получил хорошую финансовую поддержку, в отличие, например, от Метрополитен-оперы или других театров США, где нет господдержки). И я уверен, что зрители соскучились по живому звуку, по концертной атмосфере. Нужно продолжать нести высокое искусство.
Валерий Гергиев подтвердил, что у артистов Мариинского театра обнаружили COVID-19: в соцсетях пишут, что количество заболевших растёт с каждым днем. Расскажите, каково это – выходить на сцену, зная, что каждый раз рискуют своей жизнью и музыканты, и публика?
Да, психологически это трудно. Но желание дарить музыку сильнее страха. Я не могу без дирижирования и общения со своими коллегами «вживую». Я не пианист, который закроет дверь и начнет работать над всеми 32 сонатами Бетховена, мне нужен непосредственный контакт с музыкантами, с публикой. Да, на карантине я отдохнул, прочитал, наконец, давно отложенные книги, занимался немецким языком, а потом уже начал немножко сходить с ума. Конечно, вы абсолютно правы: мы подвергаем себя риску, выходя сейчас на сцену. Но что делать? Знаете, на сцене вся эта ситуация немного забывается. На поклонах тебе немного странно видеть публику, сидящую далеко друг от друга в масках и перчатках, но потом ты возвращаешься в реальность и вспоминаешь, что сейчас творится в мире. Но, дай Бог, всё скоро закончится.
Да уж, совсем не хочется вновь смотреть онлайн-трансляции из пустого зала. Как вы общались с оркестром на карантине? Были ли у вас какие-то встречи по скайпу?
Музыканты сами репетировали, сводили партии, а потом выкладывали видео в Инстаграм. Певцы занимались оперой «Лакме» Делиба – работали над французским текстом, также через скайп им помогали концертмейстеры. Я дирижировал, особенно много времени уделял Вагнеру – более глубже стал изучать «Парсифаля». А потом закрывал партитуру и занимался спортом, бегал в парке.
Многие оркестры, например, в Германии, решились на вынужденную меру – стали переписывать партитуры под новый состав. Как вам кажется, какую партитуру труднее всего аранжировать (или вообще лучше этого не делать)?
Я вообще не представляю, как можно сделать транскрипцию «Моря» Дебюсси. Французская музыка, особенно, сочинения эпохи импрессионизма, имеет настолько красивую и прозрачную оркестровку, что рука не поднимется её каким-либо образом изменить. Я думаю, если и делать аранжировки и новые версии симфонических произведений, то только в диалоге с «оригиналом».
На фестивале «Звёзды белых ночей» вы неоднократно дирижировали оперой. Что сейчас происходит с массовыми сценами по новым правилам?
Значительно сокращён хор и сценическая «массовка». Мы были вынуждены также сократить состав струнной группы в оркестровой яме, поскольку там очень мало места с учётом новой рассадки. В целом, на репетициях режиссёры следят, чтобы участники массовых сцен, все певцы и музыканты были предельно осторожны и соблюдали дистанцию. Конечно, прикосновения артистов и всяческие контакты друг с другом исключены: например, Кармен и Хосе не целуются. Вся эта ситуация открыла интересные возможности для режиссёрских трактовок. Мой друг из США рассказал, что в одном из недавних спектаклей Пуччини Тоска не вонзила свой меч в Скарпио, а выстрелила в него (конечно же, на дистанции!). Кстати, музыканты там играли в масках.
Мариинский театр – первый театр, который открылся для публики ещё в начале июля, когда эпидемия только-только пошла на спад. Уже известны ближайшие планы на сезон?
Честно говоря, мы все находимся в подвешенном состоянии – даже не знаем толком, что будет на следующей неделе. Что касается глобальных планов, то скоро мы приступим к работе над «Нюрнбергскими мейстерзингерами» Вагнера (Миша Петренко, наш великий бас, уже разучивает сложнейшую партию Закса). Валерий Абисалович хочет представлять эту оперу по частям, по актам, а целую постановку показать на следующем фестивале «Звезды белых ночей». Если это произойдёт, то в репертуаре Мариинского театра, таким образом, будут все главные оперы Вагнера.
В следующем году исполнится 10 лет, как вы живёте и работаете в России. Как вы познакомились с Валерием Гергиевым?
Будучи студентом Санкт-Петербургской консерватории, я посещал репетиции Валерия Абисаловича в Мариинском театре (тогда была ещё одна, Историческая сцена). Я смотрел на то, как он репетирует, общается с оркестром и понимал, что хочу работать с этим человеком. Потом так получилось, что я уехал в Лондон, а затем в Америку, но всё это время хотел вернуться в Россию, чтобы учиться у Гергиева. Да-да, именно учиться, потому что для дирижёра учёба не прекращается: мы начинаем свой творческий путь не с 4-х лет как скрипачи, а где-то в 20. Однажды в США я дирижировал оркестром, и в этом концерте принимал участие пианист Александр Торадзе – как оказалось, хороший друг Валерия Абисаловича. Я рассказал ему о своей мечте, он организовал нашу встречу – и вот, я в Мариинке уже 10 лет.
Чем вас так покорил Валерий Абисалович? Что вы увидели в нём такое, что не видели в других дирижерах?
Маэстро умел добивался невероятного звучания от оркестра – это было похоже на то, что требовал Фуртвенглер или Клемперер от своих музыкантов. Я сидел в зале и не мог понять, как он это делает: откуда такой звук!? Такое бережное отношение к партитуре, к её самым мелким деталям – большая редкость, что тогда, что и сейчас. Валерий Абисалович, конечно, потрясающий, тонкий музыкант.
Расскажите, как вы оказались в России и почему решили уехать из США.
Я закончил консерваторию в Бостоне как пианист и одновременно философское отделение университета Тафтса, получив степень бакалавра по обеим специальностям. Мои пианистические навыки были основаны на русской школе – я просто обожал Нейгауза, Гилельса, Рихтера, Горовца – они были для меня боги.
А Вэн Клайберн?
Да, разумеется! Его пример – это самое прямое влияние русской пианистической школы. Так вот, я закончил фортепианный факультет, но у меня не был плана стать известным пианистом. Я всегда знал, что хочу быть дирижером: моим кумиром был сэр Шолти, тогда – музыкальный руководитель Чикагского симфонического оркестра. Но всё изменил мастер-класс Ильи Александровича Мусина в итальянском Киджано в 1995 году. Я его не особенно знал и спросил своего русского друга, живущего в Бостоне, что он думает об этом дирижёре. Друг ответил: «Кристиан! Это Master of Masters у нас!». Вскоре я познакомился с Ильёй Александровичем ближе и понял, что он просто гений. Тогда я и решил, что поеду учиться к нему в Санкт-Петербургскую консерваторию. И не пожалел ни на минуту – это оказался потрясающий, огромный опыт. Мусин был безумно музыкальным человеком, гуманистом – преподавал нам, как своим детям, но порой был суров.
Ваша история удивительным образом напоминает историю еще одного ученика Ильи Мусина – Теодора Курентзиса.
Да, мы учились с ним вместе!
Вы поддерживаете с ним общение?
К сожалению, долгое время мы не контактировали: после смерти Мусина я уехал Лондон, Теодор – в Москву. Впервые за много лет мы встретились с ним только в прошлом году, когда он дирижировал в Петербурге 7 симфонией Шостаковича. Его оркестр, конечно, уникальный.
Теодор, кстати, говорит по-русски не столь изящно, как вы.
Спасибо! Я учил русский в большей степени через общение. Я очень люблю Россию, она для меня уже почти как вторая родина. Хотя у меня, к сожалению, пока нет российского гражданства.
Петербург 90-х – более свободный и экспериментальный, чем сейчас?
Может быть. Я сам был молод и далеко не консервативен (улыбается). В 1998 году в Петербурге была самая настоящая гангстерская атмосфера. Сейчас она, конечно, в прошлом. Но, кстати, тогда, как и сейчас никто не знал, что будет завтра и что нас ждет в будущем. Это было замечательное время. Я с теплом вспоминаю консерваторию, Театральную площадь, Мариинский театр, и даже свое общежитие на улице Зенитчиков.
Есть у вас в Петербурге любимое место?
Только на выходных я был в парке Павловска – это безумно красивое место. А сейчас я ехал к вам на интервью через набережную и в который раз подумал, как же прекрасен Петербург. В этом городе есть душа – как в Лондоне или, например, в Нью-Йорке. В моём родном Чикаго она не ощущается, в Москве – тоже. Хотя, я сейчас не буду затрагивать это вечное противостояние Москвы и Петербурга…
В каких городах России вы уже успели побывать?
Я был во Владикавказе, где ознакомился с местными традициями и едой. В свободное время наслаждался прекрасными видами этого города с высоты гор. Ещё я, конечно, много раз был во Владивостоке, поскольку там находится одна из сцен нашего театра. Пока границы закрыты, мне хочется узнать о России побольше. Мечтаю, например, съездить в Карелию и на Байкал.
Любимые города вы назвали, а каков ваш топ любимых русских композиторов?
Прокофьев, Шостакович, Чайковский: его «Пиковая дама» – моя сама любимая в мире опера (к сожалению, я до сих пор ей не дирижировал). Когда я учился у Мусина, бегал на все показы «Пиковой» в Мариинке, и ничто не могло меня отвлечь. Ещё назову, конечно же, Стравинского. Без этого композитора музыка XX века в России просто бы не наступила.
В вашей творческой биографии сказано, что вы осуществили ряд сочинений композиторов второй половины XX века – Джорджа Крама, Кайи Саариахо, Дьёрдя Лигети, Паскаля Дюсапена, Карлхайнца Штокхаузена и других композиторов. Какие направления или авторы вам наиболее ближе?
Я бы с удовольствием взялся бы за совсем новую музыку – ту, что написана и звучит сегодня. Мне интересны пространственные импровизации, перформансы, инструментальный театр, я слежу за тем, что пишут молодые композиторы. В свое время я дирижировал нью-йоркским Международным современным ансамблем (ICE): несколько лет назад мы провели американскую премьеру композиции Магнуса Линдберга «Зона». Моё профессиональное погружение в мир музыки второй половины XX века произошло во многом благодаря знакомству и общению с Филиппом Юрелем. Вообще, французская музыкальная эстетика оказала на меня большое влияние – особенно, Булез, у которого, мягко говоря, непростые произведения, но, как и у любого француза, в его партитуре можно обнаружить удивительные тембровые краски. Это, конечно, потрясающе, что даже в сериальной музыке (не говоря уже о спектральной) французские композиторы не могут уйти от своей традиции.
А что, на ваш взгляд, оркестру труднее исполнить – партитуру Булеза или, скажем, партитуру Адамса?
Вы знаете, и то, и другое. На одну пьесу Булеза нужно потратить как минимум 10-12 репетиций: мы только и разбираем, какой там ритм, штрих, и что, в принципе, происходит в этом такте! (смеется) И когда, наконец, мы проходим партитуру от начала до конца, то начинаем видеть, насколько она музыкально богата, сколько там интересных деталей, красок, звучностей. Что касается минимализма, то многие дирижёры его не любят, считают скучным, а музыканты жалуются на то, что им тяжело играть одно и тоже несколько минут подряд. Признаюсь, я большой фанат Джона Адамса. Обожаю его оперу Doctor Atomic– даже несмотря на то, что там (о my God!!) есть до мажор.
Вы бы хотели, чтобы на базе Мариинского театра появится ансамбль новой музыки?
Безусловно. Я был бы счастлив, если бы это произошло. Тем более, что скоро у театра появится ещё одна сцена – Камерный зал, который будет расположен неподалеку от Концертного (а как мы знаем, именно в камерном пространстве исполняется музыка XX века). Сейчас, после карантина, мне кажется, самое время двигаться вперед, начинать пробовать новое. Только вот как назвать нашу музыкальную эпоху сегодня?
Пост-постмодернизм?
Возможно!
