В середине 60-х молодой Юрий Темирканов вихрем ворвался в музыкальное пространство, где еще здравствовали корифеи петербургской дирижерской школы и правил, как олимпийский бог, мудрый Евгений Мравинский. Искренний, интеллектуалльный, обладающий своеобразным музыкальным мышлением и каллиграфической дирижерской техникой, Темирканов заставил говорить о себе весь мир. Оркестр Ленинградской филармонии – тот самый «второй состав», что в блокадном 42-м сыграл премьеру Седьмой симфонии Шостаковича, – с приходом Темирканова достиг высот, на которые после его ухода так больше и не поднялся.
Сегодня Темирканов, востребованный во всем мире, больше, чем это было раньше, подвержен настроению. Он часто жалуется, что нищета сделала российского музыканта невосприимчивым к искусству. Может прекратить репетицию, мотивируя это тем, что ему неинтересно. Но когда становится интересно, Юрий Темирканов демонстрирует то, что отличает большого дирижера от человека, просто подвизающегося в этой профессии, – харизму.
– Юрий Хатуевич, как вы постигаете дух произведения?
– Этого никто не может сказать. Вот вы читаете «Братьев Карамазовых». Как вы постигаете книгу? Кто-то накладывает на текст Достоевского то, что ему дано от Бога, от природы, – свой интеллект. Как он прожил жизнь: что читал, чему учился, чем интересовался, в каком городе жил, чем занимался, с какими людьми встречался… Все имеет значение. И, конечно, важна личность. А еще, если повезло знать не только историю своей местности, если судьба сталкивает с культурой великих стран – Англии, Франции, Италии, это накладывает отпечаток на все то, что ты делаешь. Не только на профессию, но и на поступки. Профессия – это в конце концов что-то случайное.
– Но не для вас?
– Для меня тоже случайное. Я мог заниматься совсем другим. Никто не определял, что я должен быть музыкантом. Судьба не определяла. Это случай.
– Вы можете представить себя, занимающимся чем-то другим?
– С гораздо большим удовольствием был бы художником. Я рисовал все детство, да вообще всю жизнь. Сейчас некогда. Теперь я кроме репетиций и концертов занимаюсь всякой мерзостью, которая не имеет никакого отношения к тому, что я хотел бы делать.
– Есть страна, про которую вы могли бы сказать, что она – ваша?
– Не задумываясь, скажу: моя страна – Италия. Если у меня была предыдущая жизнь, то она прошла там. Я очень люблю эту страну, народ, культуру, историю. И каждый год обязательно туда приезжаю.
– Известно, что вы любите поэзию и дружили с Иосифом Бродским…
– Знаете, когда умирает гений, у него появляется огромное количество друзей. Не могу сказать, что мы очень близко дружили с Иосифом, хотя при каждой возможности встречались, заходили куда-нибудь в ресторацию выпить. Я просил его читать стихи. И он сам был рад читать.
– Это было во время его эмиграции?
– Да. Мы иногда встречались, вместе проводили время, трепались о чем-то. Я хорошо понимал, кто он такой. И испытывал большую радость от того, что судьба свела меня с ним. Ведь она может свести со многими людьми, но вы не найдете общего языка, и вам не захочется больше встречаться. Даже с гением. А здесь как-то получилось, что мы, по-моему, стали симпатичны друг другу. Очень душевно болтали, он читал стихи, я тоже читал ему стихи, потому что не мог сыграть. Но он больше знал их, чем я. Стихи разные, не только его собственные. Правда, я всегда просил его почитать свои. Было довольно трудно сразу понять их. Во-первых, он очень быстро читал. Во-вторых, картавил страшно. К счастью, у меня сохранились записи, которые я иногда слушаю. Хотя никому не могу их дать, потому что там... мы не очень хорошие слова говорим.
– Эти стихи опубликованы?
– Да, да. Но наш комментарий, к счастью, нет.
– Когда на волне перестройки в консерватории начались антисемитские выходки, вы оттуда ушли в знак протеста?
– Да, это правда. Но это не героизм. Это совесть. Когда ты – профессор, приходишь в консерваторию и тебя встречают студенты, а в консерваторской газете напечатана антисемитская статья, преподавать ты не имеешь права. Чему ж ты будешь учить ребят, если выходит, что ты согласен с антисемитизмом? В этом героизма никакого нет.
– Не больше, чем в противостоянии коммунистической системе?
– Я коммунистической системе не противостоял – я ее очень боялся. В партию не вступал, но это совсем другое дело.
– А предлагали?
– Настаивали!
– Ну да, народный артист СССР…
– И руководитель Мариинского театра. Это было трудно – оставаться беспартийным. Но в этом тоже нет героизма. Когда у меня на Западе берут интервью, я всегда говорю: не делайте из меня героя – я им никогда не был. Вот эмигранты – герои: они, оказывается, с утра до вечера боролись с коммунистами. А я нет. Я их очень боялся. Они могли в один день порушить мою жизнь. Я просто старался не терять совесть – и с евреями, и с татарами, и с русскими, и с коммунистами, среди которых, между прочим, было очень много симпатичных людей. И даже среди кагэбэшников было много замечательных людей, моих друзей. Просто я поступал, как мне казалось, по совести. Это я потом узнал от Солженицына: жить не по лжи. Но и не зная этого выражения, я все-таки пытался поступать так, чтобы мой сын не стеснялся поступков своего отца. И чтобы я умирал, тоже не стесняясь. Вот и весь героизм.
– Из Мариинского театра вы ушли легко или какая-то частичка вас там осталась?
– Знаете, был человек женат, а потом развелся и женился на другой. Что-то осталось, конечно. Ну, была первая жена. Теперь есть вторая. Что-то похожее.
– До того был еще Второй филармонический оркестр, его звездный час пришелся на десятилетие вашего руководства. К нему вы тоже относитесь как к бывшей жене?
– Коллектив, в котором ты вырос, не может быть чужим.
– Вы выросли именно в нем?
– Конечно. Я пришел туда мальчиком, они меня выбрали. А в Советской стране всех дирижеров назначали...
– Вы освоили весь основной симфонический репертуар?
– Не весь, конечно. Но с годами многое накапливается – не только репертуар. Кондрашин говорил: дирижирование – профессия второй половины жизни. Это верно. Даже очень талантливые ребята, которых, к счастью, много, поймут, зачем они это делают, только потом. Если поймут. Если будут умные.
– Какой оркестр вам интересен?
– Если музыканты ходят на работу зарабатывать деньги, получать зарплату, чтобы кормить семью, – такой оркестр мне не интересен. Если они самоотверженно служат своему делу – оркестр может заинтересовать меня как сподвижник. Когда люди приходят на репетицию или на концерт и отбывают, как бухгалтер в нарукавниках, восемь часов, тогда они не музыканты: они случайные прохожие в этой профессии. А тот, кто копейки получает, но ничем больше в жизни заниматься не хочет, – мой соратник.
– А качество звука? А магия, которая у каждого оркестра своя?
– Я вам сейчас скажу поразительную вещь. Объяснения этому нет – у меня, во всяком случае. У хорошего человека всегда, на чем бы он ни играл, очень красивый звук. А у плохого инструмент не звучит. Это не только инструменталистов касается – певцов тоже. А спросите меня, почему, – я не знаю.
– Мистика? Музыканты свой инструмент никому не одалживают – говорят, после чужих рук в нем словно поселяется чужой дух.
– Черт его знает: мистика – не мистика. Но это факт, который я заметил давно и наблюдаю многие-многие годы.
