22 и 23 ноября в ГЦКЗ «Россия» будет дан «Концерт № 2». Солистом выступит Михаил Жванецкий. Кажется, что Жванецкий был всегда. Это он писал для Райкина и работал с Товстоноговым, и он же ввел в обиход немало выражений, которые ныне считаются народными. Между тем он все еще пишет, все еще собирает аншлаги на концертах, и собрание его сочинений найти тяжело – по той причине, что тираж расходится в одночасье.

Говорить о жизненном пути и творческих удачах Жванецкого можно бесконечно. Вместо этого мы просто решили взять у Михаила Михайловича интервью. И, заметьте, взяли.

– Михаил Михайлович, вот глядя на вас, сразу хочется спросить – а правда ли, что с годами приходит мудрость.

– Если вы не попадете из-за возраста в больницу, то есть шанс, что и придет. Я говорил когда-то – приходит либо мысль, либо женщина. Вместе они никогда не бывают. И вот когда приходит только мысль, ты становишься мудрым или каким там хочешь, но, кроме тебя, это никому не нужно. А когда приходит женщина – значит, ты еще кому-то нужен и у тебя все есть. Как я сейчас стал писать – меняю яркие воспоминания на свежие ощущения.

– То есть раньше вам легче писалось?

– Ну конечно, раньше было легче. Тогда достаточно было быть смелым, а смелым ты был не сам – j   j тебя талант тащил, как собака. Я же начинал, когда только возник Хрущев, появилась свобода, люди стали разговаривать. Вообще свобода всегда отличается тем, что люди начинают разговаривать. Хотя наша нынешняя отличается тем, что люди стали петь белиберду всякую. И я с самого начала был комическим. Молодым, но уже комическим.

Но сейчас недостаточно быть смелым, надо быть еще и талантливым, надо выживать в дикой конкурентной борьбе. Вот как только Хазанов сказал, что жанр умер, так он расцвел диким, буйным и уродливым цветом.

– Да, в нашем телевизоре – одни юмористы…

– До ужаса, хоть не включай. Я, когда их вижу,  с криком телевизор выключаю. Я не могу, когда они собираются там в каком-нибудь «Аншлаге», целое стадо юмористов и все шутят. Возникает опасение за свой собственный
ум – выдержишь ли такое количество юмора? Но публика хохочет. А хохот от хохота же ничем не отличается. То ли осмысленный артист, то ли нет – публика все равно хохочет. Я же слышу, какой эффект производит тот же Петросян. А есть еще человек с чулком на голове. И ты чувствуешь, что в основном все это самодеятельность, нет никакого актерского мастерства. Но ты же не будешь ходить и бурчать «Как все плохо», этим же сразу выдашь свой возраст. И, чтобы не казаться таким идиотом старым, говоришь: «Ничего, все нормально…». Хотя бывают удачные шутки там на тему торговли, презервативов, половых сношений. Так как они много шутят, то им много и пишут. Это бизнес, и это стало такой индустрией. Раньше зарабатывали в кино, теперь вот этим на сцене, как пением. Можно петь, а можно зарабатывать пением. Отличается ведь. Так же и шутками зарабатывают. Я тоже зарабатываю, но я все-таки… А кто его знает, может, и я такой же, трудно говорить про себя, я страдаю вот этими комплексами. Но когда я пишу, не хочу ничего заработать, когда выхожу на сцену – тоже об этом не думаю. Вижу – публика пришла, и я жив этим.

– Значит, публика, несмотря на все «Аншлаги», осталась с вами? Неужели она не изменилась?

– Да как она может стать другой – такая же! Я, когда встречаюсь со своей публикой, – кайфую. Это такое упоение друг другом. Все равно же я пишу смешно, не могу иначе. Логика такая у меня смешная. Потому что специально нельзя садиться и писать смешно. Ты начинал писать серьезно и вдруг попал на что-то смешное. Здесь как на дороге – вот вы едете и вдруг попадаете на колдобину. Вот так попадешь, и стало смешно. Потом вдруг прекратилось, ты загрустил. Но развивается это так же, как люди роман пишут, – так и у меня получается монолог или миниатюра. И концовки обычно грустные, потому что там мораль, какой-то вывод, а вывод смешным не бывает.

– А некоторые люди вот говорят, что Жванецкий, дескать, не писатель…

– Вообще-то моя специальность – механизатор в порту. И вот это настоящее. Я же все-таки 8 лет работал в порту. И сейчас бы не бедствовал назло врагам. Тем, которые утверждают, что я не писатель, чтоб они все, конечно, передохли. Я уже перестал им верить, что я не писатель. Раньше верил. Ну, действительно, они все время говорили – не мне, а так, чтоб мне передали, – пусть Жванецкий напишет роман. Ну, я читал тут несколько романов, все вот эти «смеркалось, темнело, дождливая осень сменялась снежной зимой», и решил, что недостоин я. Ну не по мне такое медленное течение жизни, нет там сгустка энергии. И когда мне говорят, что я пишу мало, у меня есть крылатая фраза, которой я бью наотмашь: «Я пишу не мало, я пишу коротко». Надеюсь, что кто-то прочтет за этим намек.

– Как вы проверяете свои произведения – смешно, не смешно?

– Впервые я всегда читаю в компании и за столом, куда ставлю много водки, чтобы потом было меньше претензий ко мне. Я очень трусливо к этому отношусь. А если пишу и при этом сам хохочу, то это чаще всего провал. Еще бывает, что я не умею исполнять. Ну, например, пишешь час, пишешь два, три (не больше) – и год ищешь секрет исполнения. И успеха можешь добиться после того, как уже год исполняешь. Миниатюра начинает вырисовываться исполнений через 20.

– Даже если ее читал, например, Аркадий Райкин?

– Райкин был велик как артист. Я приходил к нему в десять утра, и он всегда встречал меня при костюме, галстуке и платочке. Мог быть иногда в комнатных туфлях, но при галстуке. Он был очень красив, эти его седые пряди, эта великолепная манера одеваться. Я, правда, думаю, что он это где-то подсмотрел, не уверен, что у него это было внутри. И он всегда подавал мне пальто. Представьте, я приехал из провинции, и, когда Райкин подавал мне пальто, у меня внутри все обрывалось. Вообще,  я его боялся страшно до конца дней. К сожалению, его дней.

– Что вас сейчас радует?

– Да господи боже, я вот посмотрел – у нас исчезли стоптанные ботинки. Может, это мой оптимизм такой дурацкий, может, это только в Москве. Ну так раньше и в столице такого не было. Уже зима, дождь, а народ не хлюпает оторванными подошвами. Москва, правда, неопределенный город, как вы заметили, здесь нет четкой границы между зимой и летом. По-моему, это я хорошо сказал. Вынужден обращать на это ваше внимание: просто если я это не сделаю, то ни одна падла не засмеется. Так вот о Москве. Она сейчас самый живой город, кровавый, подвижный, здесь бурлит и кипит жизнь. А улица Горького – это как бы Париж.

– Почему «как бы»?

– Как бы потому, что народ еще не парижский, сутулый, хмурый, улыбнуться не рискует друг другу, чтобы не схлопотать по роже. Потому что у нас при улыбке сразу возникает подозрение, что человек  либо ненормальный, либо чего-то хочет.

– И это наше главное отличие от Запада?

– Они, с одной стороны, чище нас, умытее нас, аккуратнее, не плюют мимо урны, а с другой стороны, юмор у них грязноватый и пошловатый. Комедии в Голливуде самые худшие. Странно: такие чистые, вымытые люди – и так грязно шутят. Если уж юмор – то нужно ходить к нам. Потому что наш юмор осмысленный, и мы им все время против чего-то боролись и в него прятались. Сейчас, правда, уже не прячемся.