В главном музее страны — новый директор Ирина Лебедева. Теперь моду на русское искусство будет определять именно она. Почти сразу после назначения на высокий пост «ВД» встретился с хозяйкой галереи, чтобы узнать о ее вкусах и пристрастиях.

Как-то я спросил прежнего директора Валентина Родионова, какой его любимый зал в музее, куда он чаще всего приводит друзей, где ему комфортно находиться. Как думаете, что он ответил?
Не могу сказать. Я действительно не знаю его предпочтений, хоть и проработала с ним много времени.

Он ответил — зал древнерусского искусства, там, где иконы.
Можно было, конечно, предположить. Но я все-таки не рискнула.

А ваши предпочтения?
Это уже не для кого не секрет. Я занималась искусством ХХ века и много лет проработала в здании на Крымском Валу. Понятно, что мои любимые залы – с экспозицией искусства ХХ века. Особенно, революционный авангард. Наши западные коллеги, западный зритель, прежде всего, идут смотреть его. И еще огромный интерес к соцреализму (реалистическое, на грани кича, искусство сталинской эпохи – «ВД»). Кстати, зал с советской живописью — тоже один из моих фаворитов. Он с видом и на Кремль и на Храм Христа Спасителя. Храм строился буквально на наших глазах.

Вы упомянули «западного зрителя», ради которого переделывали экспозицию ХХ века. У вас есть идеальный зритель? Школьники, западные туристы или какие-то высоколобые критики?
Наверное, я не совсем точно выразилась. Мы не «делали что-то под западного зрителя». Просто посетители постоянно задавали нам вопросы об авангарде и соцреализме. Мы хотели дать любому зрителю общее представление о том, что происходило в искусстве ХХ века на самых ярких примерах. Ведь классическое искусство XIX века каждый может оценить просто на эмоциональном уровне. Там ясные предметы, узнаваемые сюжеты - «нравится-не нравится». А ХХ век требует другого подхода. Наша публика, — я не имею в виду тех, кто специально интересуется, — не очень подготовлена к такому искусству: абстракционизму и прочим «сложным» направлениям. Мы решили, что публику нужно образовывать постепенно, соблюдать гармонию, показывая разные жанры. Работает это так: допустим, человек приходит посмотреть на «Опять двойку» Решетникова (потому что знает ее с детства), гуляет по залам и вдруг открывает для себя что-то другое, чего раньше никогда не видел.

К слову, часто вам приходилось объяснять, чем хорош «Черный квадрат» Малевича? Он же как раз в этих залах авангарда.
Бывали моменты. Я для себя выбрала несколько простых формул. Для тех, кто старался вникнуть, я говорила: ««Квадрат» - граница между старым искусством и новым. Некий символ». Если же разговор приобретал примитивный оборот — типа, «и я так нарисую», - я отвечала: «Согласитесь, что у нас множество космонавтов, но все помнят Юрия Гагарина. Потому что он был первым. Вот и Малевич был первым». Как ни странно, это действует.

Если бы вы были на месте Павла Третьякова в XIX веке, вы бы какое искусство собирали? Мне всегда казалось, что у Третьякова был какой-то странный вкус, не то чтобы купеческий, но явно не самый рафинированный.
Знаете, странно ожидать от XIX века особой рафинированности. Все-таки это немножко другая эпоха. Рафинированность — это Серебряный век. Третьяков покупал современных ему художников. Покупал, сильно рискуя, выбирая из сотни картин одну. Правда, рисковал он только своими финансами и репутацией. У него не было того груза государственной ответственности, который мы сейчас имеем. Кстати, Третьяковская галерея много раз оказывалась перед выбором, остановиться на классике или двигаться дальше, приобретая современное искусство.

Как раз о современных художниках я и хотел спросить. Говорят, что любой может заплатить и выставиться в Третьяковке. Это так?
Есть много всяких фантазий. Это от непонимания сути дела. Мы живем в очень сложной правовой системе. Музей — бюджетная организация, однако он должен сам изыскивать средства на выставки. Допустим, нам предлагают выставку художника (предложить может и Союз художников, и Академия художеств, и даже Госдума). Часто поводом становится какой-то юбилей. Мы все это рассматриваем, а затем одобряем или отклоняем. И уже когда выставка запланирована, заходит речь о финансировании. Будут это спонсоры, меценаты или же сам художник — не важно. Деньги приходится искать «на стороне». Они нужны на покраску залов, пригласительные билеты, баннеры. У нас же их просто нет. Но на сам выбор художника деньги никак не влияют.

А чем музей может привлечь богатых меценатов? Есть у вас для них необычные предложения? В Вене, например, можно поужинать на музейной крыше, устроить ночной обход залов.
У нас, как правило, бывают какие-то мероприятия, связанные с конкретной выставкой. Спонсоры устраивают небольшой фуршет для художников, кураторов и гостей. То, о чем вы говорите, — давно отработанная на Западе практика эксклюзивных акций для друзей музея, - мы тоже намереваемся ввести. Сейчас расспрашиваем наших меценатов, что им интересно, какие формы работы. Известно, что музей – это место общения для тех, кто в обычной жизни никогда не пересечется. Например, искусствоведы-музейщики и представители бизнес-элиты. Поэтому нужно найти форму встречи, которая устроила бы всех. Вряд ли это ужин на крыше. Просто переносить западный опыт – не самый лучший вариант. Тем более, от многих начинаний, которые казались когда-то выгодными, западные музеи уже отказываются. Например, от того, чтобы бизнесмен, у которого есть своя коллекция, входил в попечительский совет музея и делал бы там собственные выставки.

Еще один момент «пересечения» с любителями искусства – экспертиза. Может к вам прийти человек со своей картиной и оценить ее?
Нет. После всех скандалов мы экспертизой для частных лиц не занимаемся. Только по обращениям от музеев или каких-то вышестоящих организаций. Мы сосредоточены на своих фондах.

Это хорошо или плохо?
Есть свои плюсы и минусы. Действительно, по мировым нормам, музей экспертизы не проводит в принципе. Но на Западе давно сформировался институт свободных экспертов — с лицензиями, опытом и авторитетом. У нас же получилось так, что быстрорастущий арт-рынок требует знатоков и специалистов. А где их взять? Они все в музеях работают. Других-то нет. Где найти искусствоведа независимого, с именем, которому можно заплатить деньги за оценку и эта оценка будет котироваться? Непонятно.

Ваша коллега, директор Пушкинского музея Ирина Антонова – страстный театрал и меломан. А вы куда в свободное время ходите?
Назвать себя театралом или меломаном не рискну. Так сложилось, что даже в свободное время я смотрю выставки или занимаюсь вещами, связанными с профессией. Надеюсь, когда выстрою работу в музее, у меня останутся силы и для другой жизни. Пока я работала на Крымском Валу, времени не хватало буквально ни на что.

Какой экспонат, на ваш взгляд, самый странный в Третьяковке?
Как-то я об этом никогда не задумывалась…

Что вызывает самую неоднозначную реакцию? Мне, например, субъективно всегда казались странными картины «народников» XIX века — с попами, грязными детьми и прочими приметами «типично русского быта».
Что-то одно назвать могу. Но есть, наверное, какой-то набор вещей… У меня, видимо, все-таки другая реакция, поскольку я не зритель, а человек, который этим занимается. Много каких-то курьезных вещей.

Например?
Работы художников-самоучек, которые в какие-то годы вдруг начали поступать в Третьяковку. Для статусного музея приобретать непрофессиональные работы — странно. Но, как это ни смешно, и они нашли своего зрителя. И в конце концов попали в состав многих выставок. Момент курьезности иногда становится положительным качеством для каких-то проектов. Вдруг оказывается, что странные вещи ломают стандарт, к которому все привыкли.

У вас дома висят какие-нибудь картины?
Нет. Дом должен быть домом, а не музеем.

А кто вам лично нравится из современных художников?
Не скажу. Если я сейчас выделю какого-то художника, это могут посчитать официальной точкой зрения. Абсурд, конечно, но такая уж это среда. У меня уже был такой негативный опыт, поэтому я не даю оценок ныне живущим мастерам.

Какой из музеев Москвы вам особенно симпатичен?
Мне всегда интересно, что делают наши коллеги. Тут, скорее, момент соревновательности. Мне очень нравится опыт и работа Музеев Кремля – они с их ограниченных условиями проводят прекрасные выставки.

Какое значительное произведение Третьяковка приобрела в последнее время?
Самая важная для нас покупка случилась на праздновании 150-летия музея. Была приобретена у наследников деревянная скульптура Веры Мухиной (автора знаменитой статуи «Рабочий и Колхозница» - «ВД»). Большая редкость даже по мировым меркам. Произошло это потому, что к юбилею Министерство культуры смогло выделить деньги. Сейчас закупок практически нет. В основном – дарения художников. Например, недавно мы получили дар от Эрика Булатова. Пытались найти хоть какие-то деньги, искали спонсоров, писали в правительство - не получилось. Эрик Владимирович, понимая важность своих работ для нас, принял мужественное решение и подарил очень дорогостоящую картину.

Какие интересные выставки нас ожидают в скором будущем?
Важных событий будет несколько. Не хотела бы сейчас говорить подробно, чтобы не сглазить. Очень надеюсь, что состоится выставка, посвященная Сергею Дягилеву (одному из главных «двигателей» искусства начала ХХ века - «ВД»), которую мы готовим с большим трудом в условиях кризиса. Она явно вызовет всеобщий интерес. Тем более, мы хотим сопроводить ее параллельными программами — кинопоказами, детскими мероприятиями. Будут задействованы театр, балет и музыка. В следующем году, весной, мы планируем большую выставку Александра Дейнеки. Сейчас активно этим занимаемся. Мне кажется, что Дейнека – принципиальная фигура для нашего искусства ХХ века. Один из немногих художников, который выдержал прессинг времени и отстоял свои художественные принципы. Конечно, у него был мощный природный темперамент. Но не только это — нам интересно показать его как зеркало истории, в котором отражалось время. Дейнека плохо известен, и это несправедливо. Некоторые его работы мы вообще покажем зрителю впервые.