«Геликон-опера» готовит премьеру одной из лучших, любимых и уж точно вечно актуальных наших опер - «Бориса Годунова» Мусоргского. Премьера покажет, как изменилось отношение радикалиста «Геликона» к отечественной классике и насколько это сегодня показательно в наших широтах.
В любви к отеческим гробам «Геликон» никогда не клялся. Мало того, имя себе он сделал на радикальном отношении к классике. В постановках худрука театра Дмитрия Бертмана лет десять назад Кармен занималась любовью в автомобиле посреди сцены точно в такт музыке Бизе, а вояки Петра I из «Мазепы» вели допросы беглых украинцев как советские «компетентные органы». Народ валил на спектакли валом, отделы культуры пестрели резкими отзывами, театр слыл культурным хулиганом.
Теперь все не то и не так. Уже в последней своей громкой премьере, «Повести о настоящем человеке» Прокофьева, за которой все подозревали скандал, не было ни стеба, ни даже желания покуражиться. Нынешний «Борис Годунов» и вовсе обещает быть серьезным.
Благодаря «Борису» театр отмечает год Шостаковича так, как его никто не додумался отметить. Опера Мусоргского ставят обычно в редакции Римского-Корсакова, а здесь она пойдет в редко используемой редакции Шостаковича. Композитор не страдал отсутствием темперамента к партитурам: оркестровав все 11 картин оперы, он переставил авторские акценты, то есть неявно переписал историю. И хотя Шостакович ожидал критики от поклонников традиционной оркестровки, он все-таки сказал в ней все, что собирался сказать. Например, в знаменитой сцене на площади народ не выпрашивает жалобно «дай голодным хлеба», а нагло требует. Репетирующему Дмитрию Бертману этот подход очень близок. Но, следуя Шостаковичу, концепцию постановки он выбрал свою. Для Бертмана главная проблема России – не борьба за власть, а самозванство. Для него самозванцами в этой истории стали и царь-душегубец, и каждый персонаж. Только в отличие от остальных Борис мучается совестью и оттого обречен.
Как самозванство сочетается с совестью и властью, предстоит подумать зрителю. Потому двубортных костюмов, пальто и прочих штампованных современной оперой униформ на сцене не будет. Да и не важно, как одеть оперу, если прояснение смыслов в ней годится на все времена. А вот к подбору голосов театр отнесся трепетно: премьеру готовят 11 басов, в том числе Александр Киселев и Михаил Гужов.
С той же спокойной серьезностью только что поставил «Евгения Онегина» в Большом театре Дмитрий Черняков. Смыслы страшно заношенных «лирических сцен» Чайковского у него разрослись, улетели прочь от камерной истории в усадьбе и точно пронизали сегодняшний день. В опере как будто осветили углы, на которые прежде свет не падал: досужие горничные, мелкая ханжа Ларина, алчные пустые гости – все работает на прорисовку картины. В результате человеческие отношения становятся тоньше и неизбежно скатываются в запутанный клубок амбиций и самолюбий. Причем история у Чернякова остается камерной (в отличие от его обычно масштабных опер) как раз потому, что, как бы ни менялись идеи, люди – всегда люди, и, в конечном счете, дело всегда в них.
Если два очень разных и очень ярких московских оперных режиссера «до сорока» пришли к трактовке классических опер через «слишком человеческое», это говорит о нескольких вещах. Во-первых, радикализм приедается, и приедается быстро. Во-вторых, в одном возрасте хочется хулиганить, а в другом – разбираться с человечеством. И, наконец, самое оптимистичное – если киты классической русской оперы вроде «Бориса Годунова» или «Евгения Онегина» продолжают занимать умы именно в этом ракурсе, все не так плохо, как кажется иногда.
Лейла Гучмазова
