Когда постановщик шоу Cirque du Soleil и автор церемонии закрытия Олимпиады в Сочи ставит спектакль о жизни Антона Паволовича Чехова, – это мгновенно гарантирует прилив самых оптимистических ожиданий. Когда выясянется, что компания «Компании Финци Паска» соединяет клоунаду, театр, цирк и живую музыку, то бежать хочется не раздумывая.
«Донка. Письмо Чехову», созданный в 2010 году в честь150-летия со дня рождения Чехова специально для Международного театрального фестиваля им А. П. Чехова, — спектакль, который играли больше 400 раз на пяти континентах, и ажиотаж в театрах был неизменным. Что конкретно на это сработало, понять несложно — вопрос, почему это так сильно сработало.
«Донка» вдохновлена творчеством и жизнью Чехова, но, несмотря на название, — это не письмо Чехову и не пересказ его биографии. Хотя один из актёров условно представляет писателя (в белой шляпе, как на ялтинской фотографии), но на самом деле не играет его, и связного повествования тут в приницпе нет.
Это «письмо»-фантазия сегодняшнего человека о вчерашнем человеке. Это те же чеховские записные книжки, только перенесенные в наше время, где каждая запись рассматривает людей в новой виньетке. Иногда восхитительно красивой, иногда нарочито гротескной. Люди неуклюжие, люди смешные, обаятельные и несуразные. Это театр образов, которые наслаиваются друг на друга в «коллективном бессознательном» в духе отдельных сцен «Амаркорда» Феллини. Пронизывает всё история самого Чехова: есть эпизоды с эксцентричными врачами, выкручивающими конечности пациентов, массовые сцены рыбной ловли с закидыванием ленты-лески далеко в зал. Собственно, своё название спектакль и получил благодаря рыбалке: «донка» — это колокольчик, прикрепленный к удочке, который сигнализирует о том, что рыба клюнула.
Есть отдельные отсылки к героям пьес и рассказов, но никакого значения они не имеют. Персонаж, который в самый неподходящий момент выскакивает на сцену с воплем «Константин застрелился!», позабавит в любом случае.
Что действительно поражает — это ренессансная универсальность актеров. Тут есть катание внутри огромного обруча, воздушная гимнастика, акробатика с лентами, госпел-хор, разговорная клоунада — и во всём этом задействованы одни и те же люди. Актёры поют, жонглируют, выделывают гимнастические трюки — все разом и по очереди и всегда с видимым удовольствием.
Но причина истовой любви к спектаклю, скорее всего, в другом.
Когда представители другой культуры обращаются к тебе на твоём языке, это льстит. Когда после антракта зрителей по-русски с милым итальянским акцентом и заботой в голосе спрашивают: «У вас всё хорошо? Все успели сходить в туалет?», это веселит и располагает. Когда поют песенку Чебутыкина «Сижу на тумбе я» под аккомпанемент аккордеона, сердца тают. По поводу того, что подобные приёмы ощутимо отдают «клюквой» и в какой-то момент начинают утомлять, мнения могут быть разные. Вопрос в другом: насколько необходимо так в открытую заигрывать со зрителем? Театр, конечно, для того и создан, чтобы манипулировать, но, когда понимаешь, за счёт чего именно тобой манипулируют, магия происходящего несколько гаснет.
Примерно в середине второго акта один из героев поворачивается к своим партнёрам и говорит: «У меня такое странное чувство, будто люди не понимают, что мы на самом деле делаем». Вероятно, он прав. Понимать не нужно — нужно просто расслабиться и наслаждаться цирком и безумным калейдоскопом образов. В конце концов, сам Чехов цирк очень любил — так почему бы и нет?
