Дети, по ролям разыгрывающие историю известного педофила-детоубийцы, — совсем не то, что ожидаешь увидеть на театральной сцене. Но именно так выстроил свои «Пять лёгких пьес» швейцарский театральный режиссер и сценарист Мило Рау, спектакль которого показали в Москве в рамках фестиваля «Территория». Пьесы Рау, действительно, легкие, но чем они проще и прямее, тем тяжелее их воспринимать.
В центре истории — известный мировой маньяк Марк Дютру. Он родился в семье педагогов. После окончания школы стал электриком. В 1974 году женился на воспитательнице детского сада. А 22 декабря 1995 Дютру перерезает горло 17-летней девушке за отказ заняться с ним оральным сексом. 13 августа 1996 года его арестовали. На земельном участке, принадлежавшим Дютру, полиция выкопала трупы двух 8-летних девочек со связанными руками. По версии Дютру, он их не убивал, просто связал и закопал, а умерли они сами. Также Дютру приписывают похищение и изнасилование шести девочек, самой младшей из которых на момент совершения преступления исполнилось восемь лет, а также в убийстве четырёх похищенных. Дютру насиловал девушек и снимал это на камеру. Приговорён к пожизненному заключению. Его жена Мишель была признана соучастницей в преступлениях и приговорена к 30 годам лишения свободы. Отсидев в тюрьме 16 лет, 28 августа 2012 года она была освобождена и по условию суда будет жить в монастыре в строгих условиях.
Эти зверские преступления произошли в Бельгии и сотрясли всю страну. На похоронах жертв собрались десятки тысяч человек. Убийства стали травмой целой страны, символом беспомощности детей перед властью взрослых. Свой спектакль Мило Рау также поставил в Бельгии. Его театральная компания носит название «Международный институт политического убийства», поэтому нет ничего удивительного, что он решился на радикальные приемы.
В первую очередь, он напоминает бельгийцам позорные страницы их истории как колонизаторов Конго. Именно в Конго Дютру жил до 4 лет. И по версии Рау колонизаторское прошлое вполне могло стать причиной детских смертей.
Во вторую очередь, весь спектакль Рау ставит на взаимодействии видеокамеры и живой игры. Помощник режиссера Хенрик ван Дорн — единственный взрослый человек, присутствующий на сцене, — также, как и Дютру, управляет детьми, командует ими в угоду своим целям и также, как и Дютру, снимает все происходящее на камеру.
По сути «Пять легких пьес» — это пять историй разворачивающегося перед зрителями реэнактмента — игровой реконструкции реальных исторических событий. С одним уточнением — Мило Рау заставляет разыгрывать события детей. И именно здесь кроется самый важный пласт: дети, разыгрывающие на сцене насилие, — табу во многих культурах.
В одной из сцен режиссер хочет, чтобы девочка-подросток зачитала на камеру письмо одной из жертв. Но для убедительности девочку надо раздеть, и его ассистент, ван Дорн, принудительно раздевает ее. «Делай так, как мы это делали на репетиции», — произносит взрослый. И полуголая девочка, ежась, рассказывает, как маньяк «входил в нее». Несмотря на то, что все это — театр, запланировано и «не по-настоящему», в зале от такого поворота воцаряется немой шок. Это единственный раз, когда ребенок на сцене сталкивается с пусть и игровым, но все же насилием. Все другие истории рассказываются опосредовано: через похороны жертв, монологи следователя, родственников убитых и родственников убийцы. Пожалуй, именно в сцене «раздевания» русская публика может испытать эмоции, близкие по силе тем, какие испытывают на этом спектакле бельгийцы, для которых Дютру — страшная страница коллективного бессознательного от начала и до конца.
Использование взрослыми детей ради наслаждения, ради того, чтобы смотреть на сцену, смотреть спектакль и получать эстетическое удовольствие — третий и самый ценный пласт, который затрагивает Рау. В одной из сцен он просит мальчика исполнить монолог отца погибших девочек. Дойдя до финала речи, подросток никак не может заплакать, хотя помощник режиссера активно требует слезу. Она нужна публике, она нужна на пленке, должна покатиться слеза, иначе зритель не удовлетворит свою базовую потребность в сочувствии и сопереживании. Ментоловым стиком он натирает глаза мальчику и слезы текут, сцена спасена, зал в восторге. То, как Мило Рау преподносит зрителю театральный процесс, впечатляет. Он дает публике то, что она хочет, и как бы ехидно спрашивает, не жутковато ли им от самих себя. В другой сцене девочка направляет пистолет прямо в зрительный зал и спрашивает публику: «Если я сейчас нажму на курок, то кто это сделает? Я как актриса? Или мой персонаж?».
Через ван Дорна режиссер заставляет детей разыгрывать, и отца убийцы, и мать жертв. При этом режиссер постоянно делает остановку на выход из театрального. Вот подросток читает монолог отца маньяка, где пытается заставить свой юношеский голос звучать «старчески». Ван Дорн останавливает его и говорит: «Мы поняли, что ты старый, попробуй теперь сконцентрироваться не на том, как ты говоришь, а на том, что ты говоришь». И ребенок начинает сухо произносить очень страшный текст. А зритель видит, как работает современный театр, который не спекулирует и не манипулирует. Точнее спекулирует и манипулирует на качественно новом уровне. Который знает, что самая ценная эмоция — не выдавленная сентименталочкой слеза, а шок и ужас от честно показанной и рассказанной реальности. Так ван Дорн останавливает почти все монологи детей, прося их отказаться от актерствования и перестать работать на публику.
В промежутках между «разыгрыванием пьес» ассистент режиссера обращается к детям: «А что бы вы чувствовали, если бы вашего ребенка убили?», «А что бы чувствовал ты, если бы твой сын оказался убийцей?». Зал начинает негодовать от подобных вопросов, адресованных «неокрепшей психике», но минуты спустя режиссер титрами обращается напрямую к залу: «Представьте, что это ваш ребенок пропал, и два месяца вы вздрагиваете с надеждой и ужасом при каждом телефонном звонке», и зрители понимают, что дети «играют в игру», а «неокрепшая психика» под угрозой как раз у зрительного зала.
Несмотря на зловещесть происходящего, Рау понимает, что нужна разгрузка, что переживания такой силы невыносимы. Поэтому щедро разбавляет всю постановку юмором. В это с трудом верится, но, глядя на детей, рассказывающих о детоубийце, взрослые в зале взрываются хохотом регулярно. Иногда от нервов, но чаще — от того, что сцены действительно смешные. Когда ребенок надевает полицейскую форму, он это делает так, что абсурдность неизбежно сквозит. Пожалуй, Рау изобрел еще один способ забавно говорить об очень грустных и травматичных вещах, заставляя зрителей одновременно испытывать смех, стыд, серьезность и душераздирающие эмоции.
За детей, к слову, переживания спустя час не возникает. Они с наслаждением играют отведенные им роли, рассказывают, что сами выбрали что и как хотят играть. Например, девочка, которую «насильно» раздевали для убедительности кадра, признается, что режиссер предлагал ей сыграть самого Дютру, но она отказалась. Она хотела играть хорошего человека, а не монстра, и не героя. После этого признания ненадолго зависаешь, так как параллель между монстром и героем, дуализм и неотделимость одного от другого не дает покоя. Пожалуй, главное достижение Рау, что с ним дети куда мудрее и опытнее многих взрослых, сидящих в зале. Каждый человек — это чей-нибудь ребенок. А все дети мира плачут на одном языке.
При этом режиссер демонически умен, через свои пьесы обращая внимание на проблему того, как мы, взрослые, используем детей для собственного удовольствия. Зритель буквально начинает ощущать себя маньяком. А к финалу выходит с очень глубоким вопросом: должны ли подобные зверства, используемые в спектакле как отправная точка, действительно быть открытыми для эстетизации. Не стоят ли пострадавшие девушки больше, чем та великолепная слеза, выдавленная с помощью бутафории?
В первой половине XX века французский писатель Жорж Бернанос отметил: «Этот мир судить будут дети». Мило Рау показал, насколько Бернанос был прав.
