С 28 по 31 октября 2019 года Москву ждет громкое событие — первый в России форум-фестиваль социального театра «Особый взгляд». Он объединит 250 участников из самых разных субъектов Российской Федерации: Москвы, Санкт-Петербурга, городов Центральной России, Поволжья, Сибири, Урала, Дальнего Востока, Южного федерального округа и т.д. В программе фестиваля – 12 спектаклей государственных и независимых театров, в которых играют не только профессиональные актёры, но и люди с ограниченными возможностями здоровья, представители социально незащищенных групп населения. Организаторы фестиваля — Благотворительный фонд «Искусство, наука и спорт» в рамках программы поддержки людей с нарушением зрения «Особый взгляд» и Центр реализации творческих проектов «Инклюзион» при поддержке Фонда президентских грантов и Фонда поддержки слепоглухих «Со-единение».

Редакция «Вашего досуга» поговорила с креативным продюсером фестиваля Никой Пархомовской о том, чем социальный театр отличается от инклюзивного, зачем зрители ходят на такие спектакли, может ли театр быть лекарством и не находится ли театральный мир в состоянии войны.

Ника, на днях начинается фестиваль социального театра «Особый взгляд», креативным продюсером которого ты выступаешь. Обидим ли мы фестиваль, если назовем его «инклюзивным»?

Термин «социальный театр» мне нравится больше — он шире, охватывает больше смыслов. Когда мы делали в Петербурге проект «Квартира», то просили называть ее социокультурным пространством. Вообще есть еще прекрасный английский термин — «theatre for social changes», театр социальных изменений. Для меня театр, любой театр, социален по определению. Потому что в моем идеальном театре есть взаимодействие, есть контакт, есть социальный акт, который мы совершаем, идя в театр и находясь там, даже если мы просто сидим в зрительном зале. Но не всякий театр ведет к социальным изменениям. К социальным изменениям ведет театр, который вовлекает непрофессионалов, представителей социально неблагополучных групп, говорит о повседневности. О прошлом или будущем — неважно, но о каких-то остро социальных проблемах. Не только о поисках себя и смысла жизни, а об очень конкретных вещах. Например, как снизить уровень проституции в мире. Или предотвратить буллинг. Абсолютно обычные вещи.

А слово «инклюзия» в нашей повседневной жизни все-таки обычно ассоциируется с работой по интеграции в творческие процессы людей с инвалидностью. Когда я говорю о социальном театре, то подразумеваю и инклюзивные театральные проекты, и работу с какими-то конкретными социальными группами — бездомными, подростками, заключенными, пожилыми людьми, — и, например, спектакли с острой социальной проблематикой, так сказать, на злобу дня, которые, условно говоря, предлагают зрителям не вновь пережить трагедию сестёр Прозоровых, а поразмышлять о проблеме домашнего насилия и истории сестёр Хачатурян. Отчасти мы с коллегами и учредителями делаем наш фестиваль как раз для того, чтобы расширить понятие инклюзии. «Inclusion» ведь дословно переводится как «включение», так что можно сказать, что в глобальном смысле миссия социального театра — «включать» разных людей в разные процессы: тех, кто в силу разных причин живет обособленно или маргинализован в обществе — в живой творческий процесс, в создание произведения, в социум, а нас всех — в процесс обсуждения и осмысления вызовов и сложных ситуаций, которые сегодня существуют в нашем обществе.

С организаторами фестиваля — благотворительным фондом «Искусство, наука и спорт», у которого есть одноименная с фестивалем программа поддержки людей с нарушением зрения «Особый взгляд», и центром реализации творческих проектов «Инклюзион», который работает при поддержке фонда «Со-единение», идея также была поддержана Фондом президентских грантов  — мы долго думали, какое слово использовать в названии фестиваля, «социальный» или «инклюзивный», и остановились всё-таки на «социальном». А ещё мы придумали, что фестиваль будет форумом — здесь и отсылка к форум-театру Аугусто Боаля, и идея консолидации, того самого «включения» профессионального сообщества, которая для нас также очень важна.

Тебя не смущает, что инклюзивный театр будто бы исключает условно «обычных» людей, получается своего рода гетто?

На самом деле это далеко не всегда так. Мировая практика показывает, что это история совсем не про изоляцию. В последние два года я много ездила заграницу, обменивалась опытом. Читала лекции и участвовала в проведении тренинга для коллег в Финляндии — они много лет занимаются театром, где играют люди с синдромом Дауна, — ездила в Испанию на большой смотр социального театра. Наконец, по гранту Про Гельвеции в мае я побывала в Швейцарии, где очень сильна традиция инклюзивного танца — там есть несколько хореографов и компаний, которые целенаправленно занимаются этим направлением, и теперь представители одной из них, бернского BewegGrund приезжают в Москву, чтобы поделиться своим опытом. Это история про настоящую интеграцию, когда в танцевальный спектакль активно включаются люди с разными особенностями — а не «два притопа, три прихлопа, выезд на сцену в колясках». Причем «особенность» человека в этом случае не всегда означает, что у него есть инвалидность. Мы часто забываем, что иметь нетипичный для данного сообщества цвет кожи или разрез глаз — это тоже особенность. Или быть женщиной. Или даже просто быть молодым или старым.

Нужно ли вообще отдельным термином выделять театр, где участвуют люди с особенностями?

Мне кажется, важнее всего зрителей подготовить. Если я прихожу в театр и не знаю, что действие будет идти 24 часа, то после 3 часов я начинаю смотреть на часы, у меня едет крыша, я негодую, что меня не предупредили. Представь, что я прихожу в театр и не знаю, что там играют люди, например, с ментальными особенностями, с которыми надо по-другому взаимодействовать. Человек с синдромом Дауна или с аутизмом может попробовать тебя обнять. У него такой поведенческий паттерн. И если зритель не готов к этому, он оказывается в неловкой ситуации. Поэтому термин в данном случае — это такая техника безопасности.

Безопасность — вообще очень важное для меня слово и понятие. Потому что мне очень хочется, чтобы театр социальных изменений был безопасным. Например, как у Rimini Protokoll — Штефан Кэги и компания стараются при всем радикализме никогда не нарушать зрительских границ, не преступать черту. Если это «Наследие. Комнаты без людей», нас предупреждают честно – это спектакль про смерть, и мы понимаем, что там будут в том числе убийства, несчастные случаи и эвтаназия, что нам будет больно и сложно. А вот в их «Situation Rooms» эти границы, как мне кажется, не выстроены. Там ты можешь оказаться в небезопасной для себя зоне — потому что, если ты присутствовал при теракте в Израиле, к тебе могут вернуться флешбэки из твоего прошлого, как это произошло со мной.

Многих впервые на инклюзивные спектакли приводит желание совершить благотворительный акт. Социальный театр не про это?

Я много об этом говорю и пишу­. Если ты занимаешься социальным театром, очень важно осознавать, что ты не занимаешься благотворительностью и помогаешь кому-то, а просто делаешь то, что ты любишь и считаешь по какой-то причине необходимым продолжать делать. Это, к сожалению, не всегда характерно для российского инклюзивного искусства. Я уверена, что, например, если в твоем проекте участвуют «особые» актеры — надо разговаривать с ними также, как с профессиональными артистами. Это очень важно, потому что только такой подход позволяет действительно не лукавить и никого не «благодетельствовать». Не строить из себя белого цисгендерного мужчину, который приехал лечить бедных туземцев в далекой отсталой стране. Только в этом случае инклюзивная практика превращается в настоящую творческую работу, где и ты, и все участники процесса честно делаете своё дело, а не жалеете кого-то или снисходите к кому-то.

Можно ли как-то заранее понять, что идешь в качественный социальный театр, а не на псевдоинклюзивную благотворительность или арт-терапию?

К сожалению, тут, как и с любым другим видом искусства, все познается только опытным путем. Возможно, имеет смысл сначала поучаствовать в тренинге или послушать лекции на тему, чтобы понять, какие вообще критерии тут существуют. Но вообще я верю лишь в личный опыт. С другой стороны, личный опыт зрителя – это очень странная вещь, потому что мы все люди воспитанные и социальные. Мы знаем, как себя вести в театре, и поэтому обманываем себя и других, когда приходим на плохой спектакль и по разным причинам делаем вид, что он нам нравится. Не встаем и не уходим, когда нам все стало понятно на второй минуте, а терпим, мучаемся, ерзаем, едим конфетки, шуршим фантиками, кашляем. Если же мы сначала попадаем на тренинг, это совсем другая история. Нам гораздо больше становится понятно. Про этих людей, про взаимодействие с ними, про наши собственные страхи и проекции.

В том числе и поэтому для Форума-фестиваля «Особый взгляд» мы, например, придумали большую образовательную программу — у нас будут и мастер-классы по инклюзивным практикам, вроде тех же BewegGrund или кино-танца, и игра-тренинг Елены Ковальской, и лекция Софьи Апфельбаум про менеджмент социальных театральных проектов и командную работу. Эта образовательная программа, конечно, скорее, предназначена для профессионалов, тех, кто хочет делать социальные театральные проекты, и мы собирали для нее участников по открытому конкурсу со всей страны. Но уровень специалистов, которые дают классы, и мотивация участников, которые хотят делать реальное дело, а не просто снисходительно жалеть кого-то, на мой взгляд, показывает всю серьезность наших намерений.

Что еще вошло в программу фестиваля?

У нас 12 спектаклей, и все они довольно разные. Часть программы сформирована в обсуждении с дирекцией, в которую вошли представители программы «Особый взгляд» фонда «Искусство, наука и спорт», «Инклюзиона» и фонда «Со-единение» — Мария Красникова, Мария Мельниченко, Ксения Дмитриева, Дмитрий Поликанов и Татьяна Медюх. Коллеги предложили для фестиваля в общей сложности семь спектаклей, а я еще два (так получилось, что оба они имеют отношение к лауреатам последней «Золотой Маски», что для меня как театроведа и критика очень важно – похоже, социальный театр у нас вовсе не в загоне, раз им занимаются «первые люди» отечественного театра). Потом мы запустили открытый конкурс, на который пришло более 80 заявок со всей страны — и здесь еще три постановки отбирал наш экспертный совет. В него вошли Виктор Рыжаков, Софья Апфельбаум, Александр Адабашьян, Алёна Бабенко, Андрей Афонин, Наталья Попова, Елена Польди, Юлия Ауг, немецкий драматург и куратор Йоханнес Кирстен.

В результате у нас в программе есть два спектакля, ориентированных на слепых и слабовидящих — московские постановки «Все началось со шторки для душа» и «Страна слепых», есть работы региональных школ «Инклюзиона», где театральные профессионалы ставят спектакли со смешанными группами, включающими людей с инвалидностью. Интересно, как по-разному, в зависимости от индивидуальности участников, работают эти школы: екатеринбуржцы, например, везут «Короля Лира», в котором участвуют слепые и слабовидящие, но у них акцент на пластику, а у петербургского «Инклюзиона», который тоже работает с людьми с ограниченными возможностями зрения — спектакль по «Холстомеру» Толстого с сильным акцентом на пение, импровизацию и сторителлинг. Из Новосибирска приедет спектакль, родившийся из актерских импровизаций, а из Казани — поэтичный спектакль с глухими и слабослышащими, в основу которого легла идея умирающих, обреченных на непонимание языков. Московский «Инклюзион» представит свою версию «Грозы» — участвовавшие в ее создании студенты театральной школы «Инклюзион» недавно завершили обучение и будут играть спектакль уже в статусе выпускников.

А что выбрали для фестиваля эксперты?

Экспертный совет отобрал для участия в Форуме-фестивале очень интересную постановку пьесы Олжаса Жанайдарова «Магазин» из екатеринбургского ЦСД, спектакль «Wonder boy» про подростков из барнаульского ТЮЗа, совместный проект фонда «Подари мне крылья» и петербургского Социально-Художественного театра «Одиссея 2к19» с ребятами из детских домов и приютов. Также из Петербурга приедет «Фабрика историй» по идее Элен Мале, где участвуют работающие с Борисом Павловичем студенты Центра «Антон тут рядом», а завершает фестиваль «Пещера» Севы Лисовского с участием бездомных.

Спектакли мы играем в Новом Пространстве Театра Наций, в ММОМА на Петровке, ЦиМе и одном из филиалов Театрального музея — Музее-квартире Ермоловой. А еще у фестиваля есть офф-программа — туда вошли два спектакля «Театра.doc» («Выйти из шкафа» и «Лир-клещ»), «Человек из Подольска Сережа очень тупой» «Практики» и Мастерской Брусникина, перформанc плейбек-театра «Новый Jazz». Но не только театром единым: участники фестиваля смогут совершенно бесплатно посетить тактильную выставку «Трогательная история» в Государственном Историческом музее, сходить на экскурсии на выставку «Импрессионизм и испанское искусство» в Музее русского импрессионизма и побывать на двух недавно открывшихся выставках Московского музея современного искусства «Йоко Оно. Небо всегда ясное» и выставке номинантов Премии Кандинского 2019.

Одна из твоих статей называется «Театр как лекарство». Ты всерьез считаешь, что театр может лечить?

В названии этой статьи было очень много иронии. Потому что для меня принципиально важно, что социальный театр — это никакое не лечение, даже не арт-терапия. У большинства театральных специалистов просто нет необходимой для такой работы квалификации. Мы всё-таки занимаемся искусством. При этом мне кажется, что театр действительно имеет терапевтический эффект. Я, например, сегодня вечером иду в театр. И я жду не того, что он меня вылечит, но сделает мою жизнь лучше. Если я иду на философскую пьесу, я хочу подумать о чем-то, о чем не задумывалась раньше. Если я иду на балет, я хочу насладиться прекрасными телами. Если я иду на оперу, я хочу услышать голоса, от которых мне будет прекрасно на уровне физиологии. И я всегда ищу в театре живого контакта. Живого в том смысле, что во мне что-то зашевелится за эти полтора-два часа, которые идет спектакль, и я хотя бы ненадолго почувствую себя по-другому. Лично я больше всего не люблю театр, который меня лечит. И этот текст, его название, носило абсолютно иронический характер, но при этом, если говорить серьезно, я безусловно верю в терапевтическую силу искусства.

Кстати, сегодня актуальный театр все чаще начинает использовать и внедрять практики психотерапии. Что ты об этом думаешь?

Ну тут вступает на сцену еще один мой любимый персонаж, Якоб Марено. Театр так и не освоил наследие этого человека, а ведь именно он придумал психодраму, социодраму, аксиодраму. Начинал в Вене 1910-20-х годов. Имел свой театр в Нью-Йорке, в Карнеги-Холле. Но история театра Марено переварила и выплюнула, а история психотерапии его возвысила — и для нее он такая же величина, как Фрейд или Юнг. Изобретенная им психодрама – до сих пор одно из важнейших направлений психологической работы.

При этом зрителю в стоимость билета сеансы у психотерапевта не включают. Не считаешь ли ты, что когда человек, который не разбирается, начинает использовать методы психотерапии, он опасен?

Конечно здесь важно социальное сопровождение и поведенческие специалисты. Первая заповедь: «Не навреди». Она самая главная. И я, например, на своих тренингах по социальному танцу первым делом говорю про безопасность. Я вновь и вновь повторяю, чтобы участники были осторожны, не соревновались, не вступали с кем-то в борьбу за первое место. Искусство, к сожалению, как и вся наша жизнь, очень часто про соревнование, про то, кто выше прыгнет, кто лучше взмахнет палочкой, кто лучше исполнит. Мы слишком часто, на мой взгляд, становимся непримиримы друг к другу, и, если нас что-то не устраивает в спектакле, пытаемся с ним спорить. Не слыша и не пытаясь понять, что есть социальный театр, мы гнем свою линию. У режиссера Лолы Ариас есть такие спектакль и фильм — «Театр войны», и мне иногда хочется использовать это название как нарицательное, потому что театра войны у нас слишком много. Но мне кажется, что театр войны нам не нужен, нам нужен форум, где мы будем учиться обсуждать то, из-за чего так истово ломаем копья. Поэтому мы и проводим Форум-фестиваль — чтобы не воевать, а объединяться и говорить друг с другом.