Уже сегодня, 28 октября 2019 года, на сцене Театра им. Вл. Маяковского исландский художник Рагнар Кьяртанссон представит в Москве свой шестичасовой перформанс «Печаль победит счастье». Событие организовал фонд V-A-C. Рагнар в образе шансонье будет петь под аккомпанемент пианиста Давида Тора Йонссона и оркестра единственную фразу «Печаль победит счастье». Ее двусмысленность идеально описывает суть творчества Кьяртанссона, в одинаковой степени обращающегося к темам красоты жизни и меланхолии.
Редактор раздела «Концерты» «Вашего досуга» Олег Крохалев поговорил с Рагнаром о боли и беспокойстве, важности истории и ценности повторений.
Среди повлиявших на вас художников вы называете Криса Бёрдена и Кароли Шниман, но в ваших работах боль и беспокойство проявляются через противоположные образы и бесконечно повторяющиеся действия. Как вы относитесь к этому противопоставлению?
Я был потрясен настолько открытым насилием в их искусстве, особенно у Кароли Шниман. По моим работам этого не увидеть, но Кароли повлияла на меня сильнее других. Эти художники были первыми, а сейчас любое произведение современного искусства так или иначе транслирует жестокость. Мне очень нравится эта предрасположенность восприятия. Я это заметил, когда мы с друзьями двадцать лет назад делали перформанс про Санта-Клауса для театральной компании в Исландии. Все ожидали, что мы сейчас наложим на пол кучу или будем вести себя странно, но мы говорили: «Здравствуйте, ребятишки!» — и вели себя обычно. Напряжение публики было самым интересным. Художники до нас поставили ценности под такое глубокое сомнение, что сейчас вообще ничего не нужно делать. Может быть, разве что, ставить под сомнение самих художников. Для современной культуры сомнение стало неотъемлемой частью общего механизма и, я думаю, это превосходно.
Это напряжение, получается, становится предметом изучения?
Да, и композиционным элементом.
Присутствие человека в ваших работах – довольно частое явление, причём человек как индивидуальность всегда размывается за счёт многократности повторений и становится античеловеком. Но у вас есть работы, например, «Burning House», в которых отсутствует человек и присутствует история. Какими принципами вы руководствуетесь?
У меня несколько работ, в которых нет человека. Перформанс, который вы упомянули, относится к серии работ «Сцены Западной Культуры», и я помню, как придумывал его. Я выбирал очень «правильные» и приятные образы, например, лодки на озере в Швейцарии, где пейзаж означает богатство, а красивые горы – деньги. Во время работы над структурой я думал о прямоте этих образов и читал исландского поэта начала двадцатого века Йохана Сигурьонссона. Всё его творчество — о смерти и тикающих часах — чистейший символизм. Решение о том, что среди набросков появится горящая хижина было естественной частью композиции. В детстве я всегда рисовал дома и сжигал их — мой собственный маленький процесс, повторявшийся постоянно. Я сначала рисовал огонь и затем резинкой стирал дом до основания. Мы жили в бревенчатом доме, в семье постоянно вспоминали о пожарах, мы их боялись. Наверное, идея горящего здания меня преследовала. Важно было найти правильную хижину в стиле хюгге в Скандинавии. Работа была сумасшедшая — мы купили заброшенный домик в Швеции, на съемках нам помогали пожарные. Мы обставили его старой мебелью и мелкими вещами — по какой-то причине это казалось важным, хотя в кадре интерьер почти не видно. Была прекрасная ночь, мы провожали этот дом с икрой и шампанским, читали вслух Томаса Транстрёмера, великого шведского поэта, и затем подожгли хижину.
Часто так получается, что перед зрителем остаётся только около тридцати процентов от общего процесса?
Да, конечно. Мне очень нравится эта идея верхушки айсберга. Всегда есть ощущение, что под водой что-то есть. Мне кажется, это то, что делает работу интереснее.
Но в других ваших работах нет больше историй с сюжетом. В них есть всё от истории кроме самой истории.
Я родился в месте, где история – это всё. В Исландии нет старинных зданий, а вся наша идентичность построена на исландских сагах тринадцатого века. Это интересные книги, потому что в них, помимо мифов о северных богах, есть множество реалистичных историй, которые напоминают больше сериал «Прослушка», чем «Игру Престолов». Настоящая сага о викингах живая, в ней нет того привычного пафоса и слов вроде: «Ну, тогда я убью его!». Эти саги стали нашей идентичностью. Есть холм, и есть история об этом холме. Обо всем есть истории, однако сам нарратив в них не так важен, скорее важно внутреннее ощущение его наличия.
Ещё одна причина, я думаю, в том, что я вырос в театральной семье и часто видел, как сцена застревает в репетиции. Так в ней проявляются элементы сюжета, но сам сюжет отсутствует. Я хорошо помню своё разочарование, когда смотрел постановки целиком и мог воспринять сюжет, но потерять тайну коротких сцен. Повторяющиеся театральные жесты именно поэтому мне продолжают нравиться, но есть ещё один источник интереса к этой форме. В детстве я был прислужником в католической церкви и должен был каждый раз повторять одни и те же действия. Ты понимаешь, что делаешь то же самое, что делал каждый прислужник в течение тысячи лет и тысячи других прислужников делают то же самое вместе с тобой сейчас. И в этом смысле церковный обряд — абсолютный шоу-бизнес, поставленное шоу, которое не меняется тысячи лет. Это сумасшествие! Самый лучший шоубиз-совет я получил именно там: «Рагнар, если ошибёшься, преврати это в обряд».
Ваши работы — тоже обряды?
Да, в каком-то смысле. Мне нравится, что об этом говорит Улай, работавший с Мариной Абрамович. Когда он начал работать над перформансами, он всегда старался найти в них что-то вроде «гуманистического обряда», то есть обряда, не привязанного к определенной традиции. Мне нравится идея, что перформативное искусство – это некоторого рода «гуманистический обряд», но я никогда не ищу в них духовность.
Какой закон лежит в основе ваших перформансов — музыкальной композиции, театральной, инсталляции?
Сложно ответить на этот вопрос. Это совершенно точно изобразительное искусство, потому что в нем есть открытая Марселем Дюшаном свобода. Эта свобода есть сейчас и в музыке, но у визуального искусства она предельная. То, что вы назовёте искусством, сразу им становится. Внутри этого вида мне комфортнее всего.
Как, в таком случае, вы относитесь ко времени?
Его должно быть достаточно для того, чтобы набрать массу. Шесть медленно проходящих часов просто выглядят красиво на настенных часах. В театре Маяковского перформанс начнётся в 17:30 и закончится в 23:30 из-за определенных ограничений работы театра, может быть, получится не так красиво, но это не важно. Это такой же жест, как покупка цветов: «Можно пять, а, хотя ладно, давайте одиннадцать». Я никогда не вкладываю большого смысла в выбор временного промежутка, времени должно быть достаточно для того, чтобы набралась культурная масса.
Вы когда-нибудь испытывали на себе длительность времени в качестве зрителя или слушателя?
Самыми близкими к этому были, наверное, оперы Вагнера. Мне нравится эта форма, я люблю ходить на концерты, но всегда на них засыпаю. Формат этому способствует, поэтому я не смогу сконцентрированно воспринять Фелдмана – я просто усну. И это тоже станет формой переживания. Я очень верю в тех, кто засыпает на моих перформансах, это один из самых приятных комплиментов.
Вы в прошлый раз исполняли «Печаль победит счастье» на Витебском вокзале в Санкт-Петербурге. Меня удивил и обрадовал выбор места. У вас были какие-то определенные ожидания от места и публики?
У нас была идея сделать это в советском духе «искусства для людей», и Витебский вокзал с проходящими мимо людьми был идеальным местом для такого мега-продакшна, хотя сам перформанс получился случайно. Мы репетировали сет для концерта. Пианист Давид Тор Йонссон играл простые аккорды, и мы вместе почти одновременно подхватили фразу «Печаль победит счастье» на исландском. Простой и повседневный момент превратился в большую работу, которую я в России исполняю уже второй раз. И мне очень нравится это делать в течение шести часов. До перформанса на Витебском вокзале я думал, мы его больше не будем исполнять, в Исландии мы его не повторяли, а в России он идёт уже второй раз. «Печаль победит счастье» стал моим русским перформансом.
Я так понимаю, вы не просите зрителей испытывать полноценный опыт переживания всего перформанса, к тому же у концептуального искусства есть возможность трансляции опыта в текст, но хотели бы вы, чтобы кто-то мог присутствовать от начала до конца?
Я бы сам, конечно, не стал этого делать.
Но вы-то, как раз, это делаете.
Да, но гораздо проще быть исполнителем шестичасового перформанса, чем его зрителем.
Что вам даёт этот опыт?
Я думаю, что лучше всего это можно описать словом «удар». Я очень жду перформанса в этом огромном, пышном театре со всей его историей и погрузиться в музыку Давида и музыкантов. Это прыжок в сахар с героином. На самом деле, для меня это сродни скульптуре, к которой можно подойти на некоторое время, рассмотреть и уйти. Оставаться рядом с ней все время тоже можно, но разницы не будет, только если ты не поддаёшься какому-то пению Сирен. Давид говорил мне, что играть на фортепиано в течение шести часов гораздо проще, чем играть концерт Рахманинова в течение получаса. У Рахманинова энергия сжата в короткое время, а за шесть часов время размывается, так как нет необходимости что-то транслировать в определенной рамке. Перформанс становится живым существом, которое живёт гораздо дольше шести часов.
Интересно, получается, что ваш перформанс, на самом деле, может быть, идёт уже прямо сейчас.
Да, и мне нравится это. Зрители смотрят часть перформанса, возвращаются домой, готовят ужин, а перформанс в это время где-то бесконечно продолжается.
