Три дня, с 11 по 13 ноября, во «Дворце на Яузе» можно услышать «Лебединую песню» Франца Шуберта в исполнении шведской оперной певицы Керстин Авемо.
В темном зале два световых пятна. Один луч направлен в сторону хрупкой девушки на сцене, второй — на аккомпаниатора за роялем. Кажется, что режиссер спектакля, Ромео Кастеллуччи, обманул сначала Авиньонский, а теперь и Московский фестиваль «Сезоны Станиславского», назвав концерт спектаклем. Или может быть наоборот – спектакль только притворяется концертом.
Дворец на Яузе, перестроенный в 1947 году в стиле сталинского ампира, дополняет образ, придуманный Кастеллучи. Певица в строгом костюме кажется задержалась в опустевшем зале после правительственного концерта. Исполнить Шуберта — ее собственный выбор. Керстин Авемо поет для себя. Это подчеркивает каждый ее жест, адресованный аккомпаниатору, Алену Франко, с просьбой подождать или продолжить. Чувствуется грусть охватившего ее личного переживания и полное безразличие к аплодисментам. Неловкость ситуации, в которой зритель исключен из происходящего, действует на зал как «4′33» Джона Кейджа. Любой фрагмент тишины заполняют звуки падающих телефонов, шуршания программок, кашля, громких комментариев: «Супер!», «Это все?». Публика почти настаивает на своем присутствии, посылая сигнал в темноту зала – мы существуем!
Режиссер дает зрителю возможность раствориться, исчезнуть, умереть. Подпустить небытие настолько близко, насколько возможно. Смерть у Кастеллуччи очищена от религиозных концепций Ада и Рая, это чистое «несущественное». Керстин Авемо разворачивается к залу спиной, софиты провожают ее в глубь сцены, и она продолжает свой плач об ушедших безвозвратно, включая зрителей, заполнивших зал. Последняя песня звучит интимно, как молитва. Певица опускается на колени, а из левой кулисы появляется темный силуэт. Черная женщина повторяет позу Авемо, и когда исполнительница на ощупь, словно ослепнув от слез, покидает сцену, от нее остается только эта тень. Свет сдергивает со светловолосой женщины в белом платье, Валери Древиль, вуаль черноты. Оказавшись одна, она еще какое-то время эхом повторяет в танце то, что пела Крестин Авемо, а потом неожиданно разворачивается к залу с криком. Древиль, переходя с французского на русский, требует от публики ответа, чего та ждет, чего хочет, пока обессилено не опускается на пленку, застилающую сцену. Свет гаснет, и снова зажигается, и снова гаснет. Искусственные вспышки молнии искажают женскую фигуру пририсовывая ей демонические черты, но в следующую минуту они исчезают, и ты сомневаешься, не пригрезилось ли это.
Вторжение Древиль в пространство, созданное Авемо, сравнимо с рождением. Зрителей, погруженных в ничто, вырывают из этого вполне комфортного состояния — грубо, резко, как ребенка из утробы матери.
Так повседневность вторгается в нашу жизнь. Вот ты слушаешь музыку за чашкой кофе, у окна, забыв о заботах, но появляется уборщица и начинает грязной тряпкой шерудить под столом. Сон Кастеллучи обрывается на мысли, что время для отсутствия еще не пришло — на сцене актриса, зрители сидят в зале, и реальность настаивает на своем праве заполнять их жизнь.
