R&J, спектакль Кати Бочавар 2013 года уходит корнями в «Илиаду» Анатолия Васильева, трехчасовой плач по Патроклу 2004 года, где были Гомер и у-шу. В R&J — Шекспир в пересказе Пастернака и тренинг, проходящий в утопическом военном государстве будущих времен. Сила тела и духа, а еще пугающая речь богов, где каждое слово — удар и угроза.
Большая часть времени спектакля отдана производственной гимнастике — в полном молчании под скрежет механизмов социального устройства. Вот упражнение-танец «День и ночь»: ведущая открывает и закрывает промежуток между средним и безымянным пальцем, что становится сигналом к запуску нового цикла. Открываем глаза, делаем выпад одной ногой, ногу приставляем, глаза закрываем, сутки прочь. Так же минималистичны-цикличны остальные танцы Анны Абалихиной в R&J. Они суть тренинги рати Капулетти, рожденной нападать на Монтекки. Как говорил неистовый Тибальт: «Мне ненавистен мир и слово “мир”».
Рать поголовно — женская. Обтягивающий верх униформы и свободный низ призваны подчеркнуть узкие плечи и округлые бедра. Женщины-танцоры не маскулинизированы. Мы видим новый век, в котором женщины тренируются, чтобы нападать, давать отпор, быть собранными в жизни как на войне. Только сказительница связывает их с миром мужчин — голосом не мужским не женским, голосом двуполого оракула. Юлия Шимолина, памятная нам недавней ролью Маски в цимовском «Абьюзе», и там, и здесь хороша в роли судьбы, которая говорит, что думает, совершенно не заботясь о тебе.
В R&J нет Ромео. У Шекспира он говорит: «Я потерял себя, и я не тут. Ромео нет, Ромео не найдут». Потеря героя-любовника выдвигает на первый план рассказчика, в котором слились Бенволио, друг Ромео, нянька Джульетты, брат Лоренцо, рассуждающий о ядах и черных дуплах души. Джульетту тоже не сыскать. Она могла бы затаиться в рядах спортсменок, но скорее всего ее здесь нет. Шекспир характеризует предыдущую возлюбленную Ромео, Розалину, так: «У ней душа Дианы, Купидон не страшен девственнице и смешон». Розалина собралась в монахини, не в любовницы и жены. Ряды Розалин машут руками под шумовую музыку Петра Айду и делают решительные выпады.
На две части делит R&J бытовой рассказ кормилицы — прозаический, с похабной шуткой в конце, для убедительности повторенной дважды. Это уже не совсем Шекспир, но большая русская литература, говорящая через Пастернака. Его перевод «Ромео и Джульетты» из всех русских самый вольный и потому любимый. В спектакле Бочавар фразой «Лицом, говорит, Джулинька, падать не годится. Вырастешь, будешь, говорит, норовить упасть на спину» разделен конец подготовки к войне и ее начало. Мирная гимнастика сменяется агрессивными схватками в парах. Джульетта уже мертва, Ромео уже безумен. В мире, выстроенном Бочавар, похороны приведут не к дружбе бывших врагов, а к битве.
На сцену выносят гробы: погибли не только влюбленные, но и другие; их останки пересыпаются в черных ящиках, шумят как время. Машины Айду теперь не только создают грозовой фон спектаклю, но и играют на сцене наряду с танцовщицами-солдатами. Восемь гробов качаются туда-сюда, и это самая красивая сцена спектакля. Траурный монолог рассказчика, отчет брата Лоренцо, Шимолина дублирует сурдопереводом. В этом спектакле она говорит на многих языках: выкликает слова страшным голосом на манер васильевской «Илиады», просторечно перекатывает их во рту, как леденцы, надменно кидает их в традициях старой русской школы. И становится связью между мирами Шекспира, Пастернака, Бочавар, Абалихиной, Айду.
