Однажды хореографу Хофешу Шехтеру приснился сон: небоскребы из бумаги. Его сценограф Том Скотт взял васи, нервущуюся бумагу, которой оклеивают раздвижные двери традиционных японских домов, покрасил в черный, сделал из нее то ли дома, то ли обелиски братских могил. Они катаются на колесиках, позволяя танцовщикам играть с этими глыбами, перестраивать сцену чуть ли не каждые пять минут, быстрее и быстрее к концу спектакля.
Скрипка, две виолончели, кларнет и гитара блуждают меж надгробных плит, появляясь то слева, то справа, то по центру, то выходя к кромке сцены. Они исполняют тихие нежные стандарты, а оригинальная музыка Шехтера ниспадает свыше карой господней, от которой должны защитить выдаваемые на входе беруши. В самом этом жесте было что-то буржуазное: вы идете смотреть и слушать всю смерть ХХ века, а вам дают то, что призвано смягчить эффект и не расстраиваться так. Однако первые десять рядов партера, от которых привычно ждёшь включенных экранов айфона и выходов из зала посередине действия,танец заворожил — сидели тихо, никто не клевал носом и не разговаривал о своем.
Музыка была громкой, но осмысленно — не децибелы ради бита в животе. Шехтер — опытный манипулятор звуком: изучал классическое фортепиано в Академии музыки и танца в родном Иерусалиме; был рок-музыкантом; учился стучать в Париже и Лондоне, где в итоге остался, но не барабанщиком, а хореографом. Опыт работы танцовщиком в ансамбле «Бат-Шева» определил его хореографический язык, большая практика с ударными — характер его как композитора. Он всегда пишет музыку к своим спектаклям. «Энергия танцовщика и рок-звезды в нем сочетается с чувствительностью кинорежиссера», пишут о нем в «The Times».
Труппа Хофеша Шехтера собрана из танцовщиков разных национальностей, и это кстати. В спектакле «Grand Finale» речь идёт о народах, переживших геноцид: евреях, армянах, цыганах, вьетнамцах — не явно, полунамеками, то музыкальными, то движенческими.
Нам рассказывают, как не стало половины тех, кого знали и любили. У мужа не осталось жены, у брата — брата, соседей пришлось хоронить всем двором, у них не осталось родни. Танцевать по вечерам приходилось с воспоминаниями. Дуэты с мертвыми проходят через всю первую часть, а потом возникает антракт с «трупом», свисающим со стула на авансцене. Под конец перерыва покойный уходит по своим делам, а табличка с намалеванным словом «антракт» сменяется на табличку «карма». Оркестрик-клезмер продолжает играть вариации на тему «калинки-малинки», он поразительно неутомим.
Второе действие показывает новые поколения выживших народов. Кармой становится их неприкаянность в городах, созданных господствующим большинством, культурными людьми первого мира. Здесь остатки полуистребленных наций — второй сорт, сидящий на кортунах, одетый в вульгарные спортивные костюмы, с демонстративными жестами изгоев. Они собираются в круг, чтобы петь и плакать вместе, евреи, цыгане, разнообразные темнокожие, терпилы из постсоветского пространства. Надгробные плиты становятся стенами тюрьмы, куда они попадают за мелкие правонарушения, которые совершают непроизвольно. По праву свободы воли — только воля у них не такая, как принято в первом мире.
Ко всему это стону прикручен светлый конец. Зачем? Примерно за тем же, зачем выдавали беруши. В качестве насмешки над необходимостью всегда иметь grand finale для лучшей прокатной истории.
Фестиваль проходит при поддержке Министерства культуры РФ и Департамента культуры Москвы.
Читайте также
