«Надоели неоправданно одетые люди на сцене!» — гласит известная театральная шутка, высмеивающая обилие полностью голых артистов в театре. Театральный критик Павел Руднев устал слышать претензии к театру, что там всюду «голые», и составил универсальный ответ, почему обнаженное тело в театре — это норма, а не аномалия. «Ваш досуг» приводит этот ответ полностью.
Голых в театре я вижу не часто, даже в западном театре. «Голые в театре» — это преувеличение. Чаще всего, мы сталкиваемся с полуобнаженными артистами, появляющимися на считанные доли секунды на сцене. И не в каждом спектакле, а примерно в каждом сотом.
Искусство вообще и театр в частности занимается территорией прекрасного. Человеческое тело прекрасно, совершенно, красиво, гармонично, выразительно. Таким его создал Господь Бог. Предъявление тела в театре — часто это наслаждение красотой Божественного замысла.
В некоторых случаях тело может быть непрекрасно. Уродливо, искажено, истерзано, старится. И это тоже краска, нужная театру: каким образом может быть социально изувечена природа, космос человека. Состояние человеческого тела — это состояние вселенной, в микрокосме тела содержится копия макрокосмоса.
Функция артиста, художника — делиться с нами сокровенным, интимным. Мы приходим на территорию искусства, чтобы художник рассказал нам об своих персональных страхах, радостях, болях, неврозах. Артист потому и артист, что он выходит к нам с распахнутой душой — на что обычный человек обычно не в состоянии. Артист может быть сравним с древнехристианским символом пеликана, кормящего своих детей (зрителей) кровью. Обнажение — это доверие. Театральное искусство, в котором нет сокровенного, интимного, доверительного, — это плакат.
Эротическое наслаждение, которое мы испытываем при лицезрении обнаженного тела, — это законная часть эстетики. Эстетическое, художественное впечатление складывается не только из слов (литературы), из интеллектуальных и эмоциональных поводов. Взгляд и голос, мир визуального, наслаждение звуком и ритмом и так далее — мы воспринимаем искусство театра в комплексе. Для того, чтобы мы получили полноценное эмоциональное художественное впечатление, художник дает нам разнообразные, полярные, разноименные краски в разнообразных сочетаниях. Красивое и уродливое, приятное и жуткое, страшное и милое, событийное и повседневное, смертоносное и эротическое — все это позволяет нам составить цельное впечатление.
Суть театра – это перевоплощение. Находясь на сцене, артист перевоплощается — это главный атрибутивный метод, с помощью которого театр воздействует на аудиторию. Обнажение — это перевоплощение, это точно же такое надевание костюма «голого», как и любого другого костюма. У прозаика Андрея Аствацатурова есть роман «Люди в голом». Вот в театре артисты не обнажены, они находятся в костюмах полуобнаженных людей, это люди в голом. Искусство театра в принципе в той же мере «духовно», как и «материально». Тело артиста — это главный опорный инструмент воздействия на публику. Это и есть магия театра — «талантливое тело», манкое, соблазнительное. Актер — это единственный художник, для которого тело является как инструментом, так и содержанием его искусства.
Обнажение в театре может быть частью художественного образа. Скажем, мы видим тонкую обнаженную ключицу или хрупкую ножку молодой женщины — и у нас возникает ощущение хрупкости, ломкости, ранимости человеческой природы. Нам хочется защитить, согреть, одеть тело, страдающее от внешней среды. Возникает перформативный жест — как визуальный художественный образ формирует в нас желание действия. Или обнаженные у Льва Додина в «Жизни и судьбе» — обнаженное тело здесь воспринимается как метафора невинной жертвы нацизма и коммунизма. Театр показывает совершенные тела, играющие в волейбол, и далее выстраивает контекст тоталитарной машины для убийства — как война, концентрационные лагеря, лагеря ГУЛАГа бессмысленно и бездумно истребляют совершенство человека, дискредитируют веру в него.
Именно с контекстом Второй мировой войны, которая сделала смертоубийство технологией, конвейером, производством абсурда, связано активное присутствие обнаженного тела в галерейном пространстве, в перформансе, в фотоискусстве, в боди-арте. Обнажение в искусстве после Освенцима воспринимается как реабилитация тела. Скажем, множественное обнажение моделей у Спенсера Туника — это прямая оппозиция жутким фотографиям штабелированных высушенных трупов нацистских концлагерей. Обнаженное тело призвано реконструировать веру в человека, веру в ценность человеческой личности и опять же демонстрирует ломкость, хрупкое изящество телесности, которое можно легко сломать, раздавить, истребить. Обнаженное тело напоминает нам о XX веке как веке насилия, где человеческое тело постоянно подвергалось разрушению, где менее всего ценилась человеческая личность.
Обнажение женского тела может стать весомым художественным аргументом в разговоре о насилии маскулинного мира над женщиной. Обнажение — это интимное, доверительное событие. Но когда обнажение публично, это может стать аргументом против эксплуатации и колонизации женского тела в патриархальных ценностях. Как публичное изнасилование.
Стыд при наблюдении за обнаженным телом — следствие христианского мировоззрения (православного, в особенности), но также и советского воспитания. Во фресках католического храма обнажение тела возможно, в православном — едва ли. У нас нет традиции рисовать богоматерь с обнаженной грудью, у нас нет «путти», у нас нет культуры «экстаза», стигматов. Так и слово «туалет» в советские годы произносилось чаще всего шепотом или заменялось эвфемизмами. У тела не может быть никаких потребностей, тело должно молчать и цензурироваться.
В нехристианских культурах отношение к телу совершенно иное. Буддизм, синтоизм, индуизм не знают чувства стыда по поводу телесности. В латиноамериканских культурах тело — это храм Божий: так, скажем, Боб Марли не разрешал ампутировать себе палец с раковой опухолью, потому что нельзя разрушать храм Божий. Рак распространился по всему телу.
В целом в культуре XX века ликвидирована разница между телом и душой. Тело уже не воспринимается как «сосуд греха», «темница для души». Эти контексты ушли и заменились небинарными характеристиками. В XX веке есть Генри Миллер и Фрэнсии Бэкон, Марина Абрамович и Йозеф Бойс, Пина Бауш и Чарльз Буковски. Все они осмысляли тело совершенно иначе.
Но иногда чувство стыда при лицезрении обнаженного тела — это и есть нужный художественный эффект. Вспомните, песню Ильи Кормильцева «Стриптиз»: там обнажение действует как сокрушающий удар, как вызов лицемерию общества, бесстрашная отвага, демонстрация отсутствия страха перед хищническим миром. Западноевропейская легенда о Леди Годиве, сцена обнажения в романе Гюго «Человек, который смеется» — того же порядка. Стыд до рези в глазах — тоже действенный художественный прием.
В российской культуре не существует той самой карнавальской традиции, которая сформировала комедийную культуру среднековья и ренессанса. Карнавал — это отмена всех запретов, право тела заявить свои права, бунт тела против бесконечной цензуры общества. Если пружину бесконечно сжимать, она рано или поздно обязательно рванет — для этого устанавливаются несколько дней в году, когда можно все, что в другие дни нельзя. Праздник непослушания.
В эстетике Антонена Арто возникает интересная трактовка телесности на сцене. Тело в обществе постоянно подвергается грабежу, постоянно цензурируется. Общество, городская цивилизация отнимает у нас тело и перерабатывает его в капитал. Мы утром жертвуем свое тело Молоху городов, и вечером оно возвращается нам в уставшем, истерзанном виде. Общество цензурирует тело, не дает ему вести себя так, как ему хочется. В этом связи театр может выступать как способ реабилитации прав тела. Тело на сцене раскрепощено, не подвергается цензуре, оно свободно, оно не реализуется как часть капиталистического производства, как объект дисциплинарности и монетизации. Искусство — это зона возвращения тела человеку. Здесь оно не эксплуатируется и не превращается в капитал.
Самое важное — понять, что обнажение в театре – это не атрибут, не обязательство современного искусства. (Например, первый раз я увидел обнаженную в театре в спектакле Андрея Гончарова «Закат» по Бабелю в Театре имени Маяковского в перестройку — Гончаров был фронтовиком, театральным классиком.) Обнажения может и не быть. Но если этот художественный прием используется, возможно, режиссер и артист без этого эффекта не могут высказаться полноценно. Вопрос в аргументации и средствах доказательства необходимости приема. Я должен понимать, зачем это нужно.
