Юрий Муравицкий: «К юмору нужно относиться очень серьезно»

InnerVIEW — первая масштабная попытка взглянуть на современное искусство изнутри. В формате интервью-бесед ведущие театральные режиссеры, продюсеры, композиторы, менеджеры, кураторы, исполнители, музыканты, художники, драматурги и писатели делятся с шеф-редактором «Вашего Досуга» Inner Emigrant своими взглядами на профессию и размышлениями о происходящих тенденциях.

Сорок первым героем стал режиссер, драматург и актер, который своими постановками показывает: смеяться в театре можно и даже нужно. Он рассказал о том, зачем и кому на юге России нужен независимый театр, как ирония помогает приспособиться к действительности и почему громко смеяться в зале — отнюдь не моветон.

Юрий Муравицкий (ЮМ) рассказывает в интервью Inner Emigrant (IE):

• 1. О НЕЗАВИСИМОМ ТЕАТРЕ В РОССИИ
• 2. О ЮМОРЕ В СОВРЕМЕННОМ ТЕАТРЕ
• 3. О САТИРЕ И ИРОНИИ
• 4. О СМЕХЕ
• 5. О НЕДОУМЕНИИ И ЭПАТАЖЕ
• 6. О ЮМОРЕ КАК ОРУЖИИ
• 7. О НЕСМЕШНОМ
• 8. О НОВОЙ ЭТИКЕ
• 9. О КРИВЛЯНИИ
• 10. ОБ ОБРАЗОВАНИИ
• 11. О ФЕМИНИЗМЕ
• 12. ТЕСТ АННЫ АХМАТОВОЙ
• 13. ФИНАЛЬНЫЙ ВОПРОС

IE Юрий, предлагаю начать с истории вашего независимого проекта «Театр 18+». На бывшей макаронной фабрике в Ростове-на-Дону вдруг возникает театр… Что он давал театральной Москве, театральной России? И почему закрылся?

ЮМ Вопрос в том, что вообще может дать театральной Москве театр из Ростова-на-Дону? Региональная экзотика, южный колорит — вот это всё. В этом смысле Театр 18+ был безусловно интересен. Я сразу вспомнил, как мы привезли в Москву наш первый спектакль, с которого начинался театр — трэш-мюзикл «Папа», — собственно, про город Ростов-на-Дону — Ростов-папа — понятная логика. Это был документальный спектакль, который мы сочиняли с Любой Мульменко под первым впечатленияем от разнообразия ростовской культуры. В Москве мы его показывали на внеконкурсной программе «Золотой маски» в Театре.doc — помню, что московскую театральную публику особенно впечатлил казачий рэп и его исполнитель Максим Ильинов. Потом — через пару лет -— мы показали на проекте «Платформа» нашу историю, написанную и поставленную вместе с моим другом Германом Грековым — «Невероятные приключения Юли и Наташи». Были у нас такие небольшие гастроли. И «Ханану» привозили дважды — на фестиваль «Новая драма» в ЦИМ, и потом на «Золотую маску». В какой-то момент к нам на премьеры в Ростов стали приезжать гости из Москвы и из других городов — такой был культурный туризм – посмотреть ростовский спектакль, поесть ростовских раков.

Конечно, «Театр 18+» — это была чистой воды авантюра. И она не могла длиться вечно. Мы получили номинации на «Золотую маску» за два спектакля, и я говорю учредителю театра Жене Самойлову: «Вот видишь, вроде бы всё неплохо складывается!», он говорит: «Да, одна проблема — расположение». Я спрашиваю: «В смысле район?». А он отвечает: «Нет, город. У меня ощущение, что кроме нас здесь это, по большому счету, никому не нужно». И он был прав. У нас была хорошая команда и, конечно, свои зрители, которые очень любили этот театр, которые в него ходили и поддерживали, но их было не так много. И в какой-то момент проект просто уперся в потолок, больших рекламных бюджетов у нас не было, поддержки от городских властей и в местном театральном сообществе — тоже. Естественно, потом вся эта история с коронавирусом окончательно добила, поэтому мы приняли решение закрыть проект. Просто не было смысла дальше это тянуть.

IE Правильно ли я понимаю, что ковид показал, что защищенными в России могут себя чувствовать люди только в театрах с государственным финансированием?

ЮМ Да. На этот счет у меня нет никаких иллюзий абсолютно. Я слышал, что сейчас появились какие-то программы поддержки негосударственных театров, выделяются какие-то деньги. Жаль, что «Театр 18+» до этого прекрасного момента не дожил. Хотя не думаю, что речь идет о каком-то серьезном финансировании, которое поможет… Мы же преиодически получали гранты. От фонда Прохорова и из других источников. Но грант — это разовая выплата, и она уходит, как правило, на те пункты, которые указаны в заявке — на проект, а театру, если он репертуарный, нужна постоянная поддержка. Либо надо уходить в жесткий минимализм, играть спектакли на трех стульях. Но деньги на рекламу все равно нужны. Соцсети — это хорошо, но влияние их на нашу жизнь не безгранично. Конечно мы ждали, что что-то изменится после нашего «триумфа» на «Золотой маске» в 2019 году, но в Ростове это вообще не сработало. Всё это вполне закономерно, и, что называется, никто не виноват. Просто была вот такая прекрасная утопия: в Ростове-на-Дону, на юге, где, в общем-то, театр в принципе мало кому нужен, или нужен, но в таких традиционных, развлекательных формах, какой-то андерграундный театр на макаронной фабрике... Зачем?! Люди тратили время и силы, человек семь лет всё это финансировал, вкладывал огромные деньги — зачем?! Если посчитать все инвестиции за семь лет — можно было дом построить.

IE Звучит депрессивно… Получается, что независимой театр вне Москвы России не нужен?

ЮМ Конечно, нужен! Далеко не всем, правда. Но, он нужен. Свобода, мобильность, своеобразная театрельная инди-культура. Это же хорошо, когда есть разнообразие и есть выбор. Независимые театры делают театральный ландшафт более разнообразным. Это как с кухней — иногда хочется экзотики, иногда хочется зайти в Макдоналдс. Независимые театры создают ощущение среды. Гораздо хуже, когда в выжженом поле стоят три академических театра и навязывают налогоплательщикам свое представление о прекрасном. Театр так не развивается. Ничего в природе так не развивается. В природе предполагается разнообразие, конкуренция, борьба за выживание и так далее. Диалектика. Единство и борьба противоположностей. Не то чтобы я абсолютный марксист, но признаю законы диалектики, и считаю, что для развития культуры независимый театр просто необходим.

IE Три года подряд я смотрю по одному вашему спектаклю, раз в год, и каждый раз до неприличия сильно смеюсь. У вас настолько развито чувство юмора, или вы работаете с юмором как с инструментом и аналитично к нему подходите?

ЮМ Мне сложно оценивать свое чувство юмора. Но, я люблю шутить, да. И считаю, что к юмору нужно относиться очень серьезно. То есть я в этом смысле теоретически подкован тоже. Интересовался смеховой культурой. Сакральность смеха в театре, смеющаяся маска смерти, которая содержит в себе жизнь – прообраз театральной маски и так далее… Все это очень интересно и важно. Надо конечно сказать большое спасибо Михаилу Михайловичу Бахтину. Он, по сути, впервые в нашем культурном поле серьезно заговорил о смехе. Например, о том, что людей в сообщество обьединяет в первую очередь совпадение чувства юмора. Как ни странно, это первое, что формирует восприятие на уровне «свой – чужой». Люди начинают шутить, а кому-то не смешно и он уходит туда где шутки ему больше нравятся. А как еще выстроить первичную коммуникацию? О погоде  долго не поговоришь. Вот, еслы бы не смеялись на моих спектаклях — мы бы сейчас с вами не говорили бы. Так что я очень рад, что у нас с вами совпадает чувство юмора. На первых показах спектакля это особенно важно — слышать и видеть людей в зале, котрые реагируют на шутки и тем самым создают резонанс между сценой и залом. Знаете — говорят, что зритель часто реагирует смехом на узнавание — то есть он как бы сигнализирует таким образом, что он понял, узнал, догадался о ком или о чем идет речь. Без таких сигналов, без этой связи театр невозможен. Тем более, в нашей театральной культуре, где смеяться, в общем-то не принято и даже неприлично. Мои знакомые, которые смеялись, на первых показах «Вишневого сада», потом говорили, что на них гневно озирались соседи и чуть ли не цыкали. Люди в театре смеются — кошмар! Театр — дело серьезное! Так у нас считается. Думаю, произошел какой-то системный сбой, я не знаю, когда — может, в ХХ веке, может раньше, но что-то явно пошло не так: вроде бы, театр – искусство диониссийское – витальная энергия, хаос, но почему-то его стали воспринимать как нечто исключительно аполлоническое — упорядоченное, серьезное, возвышенное и возвышающее. И ждать и требовать от театра стали имеено этого. Но, театр это игра, от этого никуда не денешься.

IE Что вам ближе — сатира или ирония?

ЮМ Я совсем не брезгую сатирой, но мне ближе ирония. Она глубже, что ли. И вот, критики постмодернизма всегда говорят — «ой ну всё понятно... опять всё обсмеяли... а где же настоящее? Где боль?».  Действительно — куда же без боли? В этом смысле, мне очень интересен метамодерн, в котором ирония стала еще тоньше, и возникла та самая «новая искренность». Это сейчас всё чаще проявляется в фильмах или сериалах и в некоторых спектаклях — так называемая «постирония», которая совсем не исключает лиричности, драматичности. А если глобально — без иронии я в принципе не могу ни к чему подключиться, это, видимо, базовая настройка. Я родился в Бердичеве, в городе с ярко выраженой природой еврейского юмора. Возможно, и гены играют роль, но я ощущаю себя в этой традиции, которая, к сожалению, в России не так развита. То есть юмор, конечно, есть, но, другой — более «здоровый», — в плохом смысле слова. А этот — в хорошем смысле слова «нездоровый» — странный юмор, он периодически возникает, потом исчезает, уходит в подполье или вырождается в примитивные формы — в общем, мерцает как-то. В 90-е появиля потрясающий фильм «Окраина», который для многих моих друзей стал культовым, там звучат очень важные глубинные темы, но, всё это через призму тотальной иронии, игры в жанр. Или другие фильмы 90-х: «8 ½ долларов», «Даунхаус», первый «ДМБ» — интересная природа была у этого всего – какая-то уникальная интонация парадоксального иногда даже туповатого юмора. И Сергей Лобан не выдает ничего нового — «Пыль» и «Шапито Шоу» были отличными просто. Всё это как-то испарилось. В начале прошлого века — так же появились и исчезли обэриуты. Странный юмор пугает — может по этому и не приживается. Знаете как говорят «ну и шуточки у вас...».

IE В театре заставить человека плакать легче, чем заставить смеяться?

ЮМ Мне кажется, да. Хотя это, в превую очередь, вопрос цены смеха или цены слез, как бы это цинично не звучало. Я пытаюсь избегать прямых ходов. Когда понимаешь, что вот в этом моменте можно просто включить грустную музыку, пустить снег на контровом луче света, и это гарантированно произведет эфект. Но, самое ценное — когда зритель не знает плакать ему или смеяться. Я очень люблю это ощущение, и в театре и вообще. И потенциально к этому стремлюсь — вызвать ощущение внутреннего колебания, когда ты оказываешься в пространстве необъяснимого, не понимаешь, как реагировать, сидишь с глупой улыбкой на лице… Брехт об этом много рассуждал — как выбить человека из привычного восприятия? Когда всё удобно и всё понятно — это, возможно, самое страшное. Кажется, что привычное — это безопасность, но это ловушка, которая потом захлопнется.

IE Мало кто любит, когда его ставят в ситуацию, где что-то непонятно. И я особенно часто сталкиваюсь с реакцией на ваши спектакли в духе: «Оставил в недоумении». Насколько это легкий путь — делать театр на эмоции недоумения?

ЮМ Путь не самый легкий, может быть, но интересный. Однажды, на экзамене по практической режиссуре, во время моего этюда «Ленин в подполье», Владимир Абрамович Этуш, тогда он был ректором Щукинского училища, повернулся к моему мастеру Михаилу Борисовичу Борисову и, глядя на него своим фирменным удивленным взглядом спросил: «Как к этому относиться?». В итоге этюд не досмотрели до конца. Потом на кафедре была целая дискуссия на эту тему. А я подумал, что хорошо бы, если бы всегда на моих спектаклях зрители задавали себе этот вопрос.

Конечно, не совсем понятно — зачем усложнять жизнь себе и людям? Мы же рады, когда с нами говорят на понятном языке о хорошо понятных вещах. И я, в принципе, стараюсь использовать хорошо знакомые образы, правда в достаточно странном сочетании. Но, использование узнаваемых символов — это возможность «создать пространство диалога», а вот дальше начинается самое интересное, что может с человеком произойти — когда происходит что-то, что не укладывается в его представления о действительности. Если не сопротивляться этому, может произойти важный опыт, который станет не просто сильным впечатлением, а может с человеком остаться надолго.

IE В этом контексте очень любопытно, что уже звучат утверждения: «Муравицкий – это Богомолов здорового человека». Что вы думаете о культуре эпатажа и провокации? Насколько эта территория для вас открыта?

ЮМ Что касается эпатажа и провокации в театре – это настолько субьективно... то, что для одних эпатаж и провокация — для других может быть абсолютной нормой. Спецально я об этом точно не думаю — «а вот какую бы тут провокацию вставить?» или «как же тут лучше сэпатировать?». Я пытаюсь сейчас всячески избежать этой формулировки, которую чаще всего выдают, отвечая на этот вопрос — что это должно быть целесообразно. Но это действительно так — просто периодически задавать себе вопрос: зачем? Иначе можно очень быстро превратиться в персонажа своих же спектаклей. Если это работает на смысл — всё что угодно. Главное — разумно, добровольно и безопасно. Нужна, элементарно, какая-то дистанция — система безопасности, внутренний предохранитель, который тебя в нужный момент останавливает. Вот нарпимер, когда выпускали «Lё Тартюф. Комедия», думали: может Рома Колотухин появится с гитарой абсолютно голый? Но зачем? Для того, чтобы что? Что бы больше говорили о спектакле? В общем, я, как правило, отказываюсь от каких-то эффектных штук, когда понимаю, что следующие пять минут спектакля зритель будет думать только об этом и будет выключен из процесса восприятия. Я выбираю продолжение нарратива, или не нарратива, а просто течения спектакля. Это старомодно. Но я, вообще, занимаюсь достаточно традиционным театром.

IE Согласны ли вы, что обилие юмористических передач на телевидении и на YouTube, обилие комических шоу, подкастов и прочего — это отвлечение людей от важных вопросов?

ЮМ Да, я с этим согласен. С другой стороны, юмор, сатира — это один из способов акцентировать внимание на важных вопросах. В этом отношении театр всегда был «неудобным». В известном смысле смех в театре — это культура сопротивления. Сейчас мы уже переходим на территорию Фукко плавно. Проявление критической позиции, как он писал — «этико-эстетическое сопротивление власти». Или сопротивление неким элитами и корпорациям, которые насаждают массовую культуру. Но, грань, где одно переходит в другое очень тонкая. Это мы используем массовую культуру или это массовая культура использует нас? Как отличить желанеие «сатирой жечь пороки» от попытки отвлечь, успокоить, усыпить? Как отличить безобидный смех, от обидного? Вот, сидят люди в компании, шутят, вроде всё безобидно, а потом кто-то встает и бьет шутника кулаком в лицо... Пригова посадили в психушку после того, как он стал расклевать по всей Москве свои безобидные, в общем-то, обращения — «Граждане! Окно наше распахнуто в сад чудесный! Дмитрий Алексаныч». Казалось бы — ну что в этом такого?! Но, это ведь был даже не троллинг реальности, это был хакинг реальности. Он разрушал спокойное текучее советское сознание, которое вдруг натыкалось на нечто необъяснимое и не имеющее никакой логики. Или пассаж того же Курехина в программе «Час пик». Сейчас это сложно представить — на телевидении, на первом канале страны появляется  молодой человек и серьезно начинает говорить, например, о том, что Ленин – гриб. Юмор, как и любое явление в мире, можно использовать абсолютно по разному.

IE Есть расхожая цитата, что юмор – это анестезия сердца, а смех – это анестезия ума. Это все рифмуется с тем, что театр – искусство эскапизма, которое должно из реальности нас уносить в другие миры. Для вас, как я понимаю, юмор анестезией не является? Это просто инструмент, чтобы по-новому взглянуть на реальность, когда ты вышел из театра?

ЮМ В том числе… Может, это именно мое восприятие так устроено, но когда в театре говорят какие-то вещи впрямую, на полном серьезе — у меня это просто вызывает отторжение – «Ребят, вы мне сейчас хотите сказать, что это и есть объективная реальность? Это как бы истина? Серьезно?». Юмор оставляет возможность диалога. В каком-то смысле, это можно назвать анестезией — главный вопрос в том, что оперируем. Вообще, смех сам по себе может иметь очень сильное воздействие на сознание. Есть такое интересное явление — смеховые истерики. Мне приходилось несколько раз, в разных компаниях попадать в пространство смеховой истерики, когда люди начинают по какому-то поводу, иногда незначительному, смеяться вместе. И это продолжается какое-то время и создают такую мощную энергетическую вибрацию, что возникает буквально психоделический эфект. Это как будто выносит тебя на другой уровень восприятия, в эти минуты ты осознаешь, что все тлен, и нет ничего, о чем стоило бы серьезно переживать. От театра тоже такой эффект бывает, но не так часто как хотелось бы.

IE Мы так много говорим о юморе, так громко проходят «28 дней», «Тартюф», сейчас «Вишневый сад», что, хотите вы этого или нет, за вами закрепится статус «новый русский комедийный театральный режиссер». Насколько вы к этому готовы? Потому что это интервью также польет воду на эту мельницу.

ЮМ Мне уже хочется это нарушить и поставить трагедию. Энергия либо умирает, либо переходит в другое качество. Я выбира второе. Это не значит, что я перестану делать комедии, откажусь от иронии и буду ставить серьезные спектакли. Точно нет. Если это произойдет – пристрелите меня пожалуйста! У Александра Моисеевича Пятигорского есть такой пассаж: «Как серьезность мешает мышлению» – он как всегда потрясающе точно там всё сформулировал. Ирония создает дистанцию, помогает мыслить более трезво. Студенты как-то задали вопрос: «можно ли как-то эту дистанцию создать без иронии?». Ну, можно, наверное… Эпический театр, построенный на отстранении, неотождествлении, рассматривает разные способы, как этого добиться.

IE Вы работаете в Москве, работали в Ростове, в Воронеже, во многих других городах. В современной России люди смеются над одним и тем же? Или все-таки Москва — не Россия? Насколько сильно отличаются зрительские реакции в разных городах?

ЮМ Отличаются. Думаю, я так долго работал в Ростове потому что он очень напоминает мой родной город. Схожий менталитет, такая «одесская» мелодика речи. Этому, в принципе, есть логическое объяснение — портовый город, соответственно, торговый город – соединение множества разных культур. И смех это как раз то, что всех объединяет — дает возможность сбрасывать напряжение, что бы не рвануло. Там юмор – нечто обычное, повседневное — любой таксист – отличный стендап-комик или сторителлер. В Воронеже публика тоже достаточно эмоциональная. На Урале, в Перми — более сдержанная — до аплодисментов на поклонах ты никогда не поймешь – понравился спектакль или нет. И смех там другой – более хитрый и злой – такая глубинная традиция русского «зубоскальтва». Я скучаю по ростовской публике — по непосредственности реакций, по сочетанию интеллекта и легкости. В Москве публика тяжеле. Я помню поляки привезли совершенно прекрасный спектакль «Да здравствует война!» в зале смеялись человка три, вместе со мной. При том, что это было действительно очень смешно — такой юмор, когда кажется, что это уже за гранью, что так нельзя, а тебе говорят: «нет, можно». После нескольких премьерных показов  «Вишневого сада», я заметил, что на втором акте смеются больше, хотя первый явно смешнее. Видимо легализация смеха происходит в антракте — зрители делятся друг с другом впечатлениями: «Ну вообще, смешно, да?». «Да, смешно». «А ты смеешься?». И потом они возвращаются в зал и смеются уже смелее. Но, публика не бывает чем-то однородным и постоянным. На один и тот же спектакль, в одном и том же театре может быть абсолютно разная реакция.

IE Есть ли какие-то вещи, над которыми российский зритель смеяться не готов?

ЮМ Думаю, их очень много. Очень много таких вещей. Поэтому и реакция такая: звучит шутка, и человек, вместо того чтобы смеяться, задает себе вопрос: «А над этим можно смеяться?». И всё. Эта шутка уже прошла мимо него. Постфактум смеяться – как-то странно. Действительно, многие считают, что нельзя смеяться над героями Чехова, что это всё очень серьезно. У меня был однажды спор очень странный, о том, что Пригов – это тоже серьезно, например. Я даже не знал, что ответить. Интересно, что в английской культуре смеются вообще над всем и практически не говорят серьезно. Если ты серьезничаешь, ты — глупец. Об этом буквально пишет Шекспир в «Двенадцатой ночи», в которой Мальволио становится изгоем именно из-за своей серьезности. У нас другая традиция – смеховая, карнавальная культура веками была вне закона. Смех в религиозном российском сознании носит отпечаток бесовщины. Советская идеология тоже строилась на гиперсерьезном отношении к советским святыням. И от этих кодов не так-то просто избавиться. Всё это, в конечном счете, проявляется в психологии, и в психологи актера, в частности. В спектаклях репертуарных театров это часто бывает видно — актеры играют, шутят, а потом как бы говорят зрителю: «А теперь — серьезно!». И начинается «серьезный театр»... И сразу становится скучно — игра закончилась, а хочется, чтобы она продолжалась.

IE Вы хорошо подметили, что излишняя серьезность — часто проявление глупости. Не могу не спросить… Новая этика — это серьезно?

ЮМ К сожалению, да. И меня это пугает. С одной стороны — консерватизм, с другой – «новые серьезные». Про «28 дней» мне молодые девушки журналистки сказали, что в XXI веке смеяться над такими вещами нельзя. А мне вот кажется, что в XXI веке не смеяться над чем-то – странно. Хочется, порекомендовать серьезно настроенным молодым людям, почитать про движение йиппи, например, кто такие Джерри Рубин и Эбби Хоффман, чем они занимались. Ведь, так называемая «новая этика» построена, как мне кажется, на новой левой идее. Так вот, эти самые йиппи чего-то добились именно благодаря противопоставлению несерьезного серьезному. Самый яркий их перформанс — выдвижение свиньи на пост президента Америки. Но, своими «шутками» они сделали больше для прекращения войны во Вьетнаме, чем многие серьезные политики. В каком-то смысле это модель взамоотношений театра и зрителя. В филосоифии театра, как мне кажется, изначально заложен социальный конфликт. Люди, которые находятся на сцене и люди, которые находятся в зале, как правило принадлежат к разным классам, разным социальным слоям. Сейчас уже всё смешалось, конечно, но долгое время было именно так. В английсоком театре, это чувствуется до сих пор. И это создает хорошее такое напряжение. Внимание любого живого существа – и человека в том числе — направлено на источник опасности. И если ты понимаешь, что актеры в любую минуту могут тебя о чем угодно спросить, вытащить на сцену, жестко пошутить над тобой, ты, конечно, не будешь смотреть в телефон и вообще будешь более внимательно следить за происходящим. Хотя, с точки зрения новой этики, такое отношение к зрителям, конечно, недопустимо – это надо запретить.

IE Думаю, пора перейти к двум претензиям, которые к вам предъявляют. Первая из зрительского сообщества. Почему актеры в ваших спектаклях кривляются? Разве это смешно?

ЮМ Бывает смешно. Я понимаю, что такой театр не всем близок и понятен. Видимо проблема в том, что я сам с детства любил кривляться — одноклассницы называли меня «шут гороховый» — им казалось, что это самое оскорбительное что может быть. А если попытаться серьезно ответить на этот вопрос — в моих спектаклях актеры кривляются потому что играют в профанный театр, играют так, как будто Станиславского не было. А поскольку он все-таки был, и наш театральный зритель за сто лет привык к «как бы реалистическому» театру – ему кажется, что в моих спектаклях актеры кривляются. Хотя, на самом деле, они иронизируют по поводу кривляния. Иногда просто это не сразу считывается. Штука в том, что для меня действие любого спектакля происходит на сцене, а действующие лица – всегда актеры, и потом уже все остальное. Это, если хотите — вахтанговская традиция. Получается так, что любой спектакль, прежде всего, про театр. И вот пьеса «Вишневый сад», на мой взгляд, про театр. В ней герои играют сами себя. Думаю, что Чехов писал эту пьесу под впечатлением от того, чему стал свидетелем в МХТ, на репетициях «Чайки» — я думаю это могло произвести на него сильное впечатление... То есть пространство «Вишневого сада» – это, в каком-то смысле, «Общество спектакля» Ги Дебора. Или в «Тартюфе», например, мы придумали такую внутреннюю игру, как будто должны были приехать французские артисты, но не приехали, а билеты проданы, и вот русские актеры пытаются сыграть Мольера настолько по-французски, насколько могут. Ну, и, конечно, кривляются – как же без этого. Не знаю, смог ли я оправдаться по поводу кривляний в моих спектаклях, но я попытался.

IE Есть расхожее утверждение, что театром, как правило, занимаются люди, которые больше не могут заниматься ничем другим. И оно используется не только в хорошем смысле, но и негативном. У вас есть и теоретическое, и практическое умение обращаться с комичным. Почему вы выбрали театр?

ЮМ Боюсь что в моем случае, утверждение отчасти справедливое… У меня была легкая дислексия – и учился я не очень хорошо. Это не значит, что я был совсем не склонен к наукам, просто, наверное, не достаточно внимания уделял учебному процессу. У меня в аттестате за 11 класс было две хороших оценки — по литературе и по черчению (все-таки родители инженеры), все остальные — плохие. Мне всегда нравилось делать что-то на сцене, не важно что – петь, танцевать, изображать кого-то, и все говорили: «иди в театральный». Но, серьезно я об этом не думал. Впервые я задумался о том, что в этих моих выступлениях может быть какой-то прок, когда мне удалось сдать экзамен по информатике только благодаря тому, что на городской олимпиаде я показал какие-то сценки.  Я попытался что-то там решить, но педагог по информатике грустно посмотрела на мой листок и сказала: «Иди...». Так как-то и покатилось. В итоге, два высших театральных — актерское и режиссерское, плюс асистентура-стажировка, плюс двухгодичные курсы «ШТЛ» в ЦИМе. Сейчас вот сам преподаю в МШНК и в Щуке на режиссерском курсе Юрия Николаевича Погребничко. Вообще, меня удивляет в людях, которые идут в эту профессию, сочетание интровертности, которая иногда почти доходит до легкой формы аутизма, и эксгибиционизма. Желание одновременно скрывать и показывать себя. У меня есть несколько знакомых, в поведении которых это отчетливо прослеживается — в жизни они стараются не смотреть в глаза, не очень общительны, но на сцене  происходит просто какой-то взрыв обаяния. Конечно, это определенный психотип. И есть люди, которые могли бы чем-то более практичным заняться в этой жизни, но почему-то идут в эту профессию. Она же такая манящая.

IE Пришло время главной претензии, которую мне даже с неприкрытой агрессией в ваш адрес озвучивали. Она заключается в том, что вы испортили прекрасную пьесу Ольги Шиляевой «28 дней». Мол, эта пьеса – очень сильный феминистский текст, и в принципе сам факт, что белый цисгендерный мужчина-режиссер ставит эту пьесу – уже надругательство над принципами феминизма, а там еще и все подается через комедию…

ЮМ У меня есть на это железобетонный ответ. Для меня сексизм как раз проявляется в том, что люди упорно не хотят замечать, что у спектакля «28 дней» два режиссера, и один из них женщина — Светлана Михалищева, без которой я бы никогда не взялся ставить этот текст. И люди, которые предъявляют подобную претензию, просто в упор этого не замечают. Конечно, тему пьесы я тоже чувствую по-своему — в мужской жизни тоже есть цикличность, и эта цикличность доводит тебя до каких-то агрессивных припадков — ты еще со вчерашним днем не разобрался, а уже завтра наступило. Тем не менее, без Светы я бы не поставил этот спектакль. У нас совпадает чувство юмора. И с нашими студентами, с которыми мы делали этот проект, в общем, тоже. А это на 90% девушки. И ни одна из них не сказала «знаете, ребят, это перебор — смеяться над такими вещами»… Думаю, что мы этим спектаклем добиваемся гораздо большего, чем условные радикальные феминистки, которые ставят серьезные спектакли про феминизм и для феминисток.

На наш спектакль приходят обычные люди, для которых важна сама возможность открыто говорить о таких вещах. Ведь в нашей стране еще столько не проговорено важного, без чего невозможно хоть сколько-нибудь здоровое общество. Иногда страшно становится от того, что у людей голове — говоришь с человеком — с виду воспитанный, интеллигентный, а потом он тебе выдает что-нибудь вроде «Да убоится жена мужа своего...», прямо неловко становится. И конечно, возникает вопрос — как донести до сознания человека другую позицию и не вызвать внутреннего сопротивления. Брехт говорил: «Артист должен быть приятным». В том смысле, что артист должен прежде всего расположить к себе зрителя, если уж он хочет, чтобы зритель его слушал и о чем-то задумался. В нашей театральной культуре об этом думать не приятно. Мы же занимаемся искусством, думаем, о том, что будет происходить на сцене, что будет с происходить с актером, как он будет всё это проживать, а о том, что должно происходить с человеком в зале – не думаем. Простите, я много цитирую, но вот Юрий Николаевич Погребничко говорит: «Образ – он и здесь, и там» — имея в виду и на сцене и в зале. И очень важно понимать это. Иначе мы теряем даже попытку посмотреть на вещи с каких-то объективных позиций. Ведь такой небольшой процент людей ходит в театр, потому что о них там по большому счету никто не думает. А в худшем случае еще и обвинят в чем-нибудь. 

IE Предлагаю перейти к нашему блицу. Это тест Анны Ахматовой, которым она проверяла, насколько человеку можно доверять и что это вообще за человек. Первый вопрос: чай или кофе?

ЮМ Чай.

IE Кошка или собака?

ЮМ Кошка.

IE Пастернак или Мандельштам?

ЮМ Пастернак.

IE Развивая тему: Толстой или Достоевский?

ЮМ Достоевский.

IE Достоевский говорил, что чтобы хорошо писать, нужно обязательно страдать. Нужно ли страдать, чтобы хорошо ставить спектакли?

ЮМ Да.

IE И последний вопрос: у Льва Николаевича Толстого была большая библиотека, но когда он уходил из Ясной Поляны, он взял с собой всего одну книгу, «Братья Карамазовы» Достоевского. Если предположить, что вы повторили поступок Льва Николаевича Толстого, что бы вы взяли с собой? Это может быть музыка, книга, картина, запись, постановка. Все, что угодно, но только одно.

ЮМ Думаю, что это было бы кино… хотел было ответить, как Бертольд Брехт — «все таки, Библию» — самый неожиданный его ответ на похожий вопрос. Я бы взял кино, но какое... сложный вопрос... Это был бы либо Феллини «8 ½», либо Куросава «7 самураев» — там потрясающий финал.

Гостями рубрики InnerVIEW прежде становились Максим Диденко, Кристоф Рок, Всеволод Лисовский, Ильдар Абдразаков, Томас Остермайер, Максим Виторган, Анатолий Васильев, Патрик де Бана, Владислав Наставшев, Виталий Полонский и Антониос Кутрупис, Жан-Даниэль Лорье, Мартин Жак, Филипп Григорьян, Марк Галеотти, FC Bergman, Стефан Брауншвейг, Шейла Мецнер, Анатолий Белый, Фредерик Бегбедер, Борис Юхананов, Том Оделл, Иво Димчев, Хайнер Геббельс, Алиса Хазанова, Светлана Захарова, Макс Эмануэль Ценчич, Ян Фабр, Робер Лепаж, Дмитрий Волкострелов, Марат Гельман, Евгений Маленчев, Тим Этчеллс, Лариса Гоголевская, Эрик Булатов, Жером Бель, Алексей Ретинский Иван Поповски, Якуб Юзеф Орлинский, Мортен Тровик, Юлдус Бахтиозина.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: