Спектакли Дмитрия Волкострелова, как и тексты Павла Пряжко, непроизвольно хочется разделить на две части: то, что мы видим и то, что мы ощущаем. Как правило, информация, поступающая из этих источников, противоречива — и именно в зоне этого противоречия, когда зритель видит одно, но чувствует противоположное, возникает спектакль. Впечатлениями от «Пушечного мяса» делится Юлия Кармазина.
Область видимости
Видимая область в «Пушечном мясе» четкая и аккуратная. Сцена поделена на три сектора при помощи цветовой гаммы. В каждом секторе есть стул (или сразу два) и кольцевой свет с креплением для смартфона. Зрители попадают в пространство фиксации события, фотосессии или видеосъемки, и, так как у происходящего есть главный наблюдатель – смартфон, зал утрачивает свое первенство. Зритель перестает быть главным очевидцем. Отделённый от сцены при помощи медиа, он превращается в пост-пост зрителя, наблюдающего за ютубом.
Эффект усиливает вторая часть спектакля, которая наступает после «традиционного» театрального сеанса. На программке указан qr-код, который дает возможность в течение суток увидеть все то, что снималось на три смартфона. Видео не передает непосредственного взгляда на происходившее. Монтаж вносит в него режиссерскую обработку, но именно наблюдая за видео можно в полной мере ощутить присутствие в моменте, которого зритель, отчасти, лишен в зале.
Сфера слова
Сектора на сцене распределены между тремя героинями спектакля: художницей Алиной, ее подругой и хозяйкой галереи Олей и куратором Мариной. В общении девушки используют английскую, латышскую и русскую речь, но это не становится проблемой для их коммуникации. Героини находятся в поле единого языка и прекрасно понимают друг друга поверх слов. Зрителя же в общее пространство слов перемещают при помощи субтитров.
Даже если для понимания текста нет необходимости их читать, визуализированное слово все равно притягивает взгляд. В напечатанном виде текст воспринимается беззащитнее. Субтитры отчуждают слово от его звучания и меняют отношение к нему. Смысл монологов, кажущихся обескровленными, приглушенными, раскрывается через очищенные и оттого предельно хрупкие слова.
Территория интерпретации
Хрупкость слов определяет и отношение к услышанному: монологи и диалоги героинь словно обернуты ватой. Напрямую, исключив домыслы, связать это с сюжетом пьесы не получится. Все события находятся в «области видимости», и их не так много: куратор Марина готовит выставку Алины в галереи Ольги, но в итоге отказывается от работы потому, что не приемлет личность художницы и ее искусство. Что служит поводом для отторжения, испытываемого Мариной, из текста понять сложно. В нем нет прямой грубости от художницы, а провокационност работ как бы ускользает от восприятия. При этом есть четкий предел, черта, за которой не остаётся сил терпеть. Отсюда возникает ощущение призрачности внутреннего и внешнего конфликта. Они не видны, но все в спектакле свидетельствует за то, что они есть.
Мы видим следы этих столкновений через героинь, находящихся в той точке, где эмоции нельзя кантовать, где сил на крик и слезы нет. Поэтому их интонации предельно нейтральны, а наиболее болезненным кажутся самые невинные замечания, вроде сожалений об улыбке, потраченной впустую, или жест ребенка, который копирует Алина, закрывая ладонями лицо. «Пушечное мясо» демонстрирует то, что, казалось бы, нельзя показать — постапокалипсис внутреннего мира.
Взрослый посмотрит спектакль и скажет: «меланхолия», подросток — «стекло». Второе, как метафора, буквально присутствует на сцене. Действие несколько раз прерывается громким звуком бьющегося хрусталя, словно на пол обрушилась люстра Большого театра. В финале этот фантом соединяет видимую и ощутимую область спектакля, когда свет перемещается на потолок, демонстрируя опустевший крюк.
