«И вот тут нам надо научиться ещё чему-то: надо научиться вырасти в меру своего христианского человечества, - чего мы не достигли; мы ниже своего собственного уровня, несмотря на колоссальные дары, которые мы получаем». (Митрополит Антоний Сурожский «У нас есть что сказать о человеке») «Кухня» – новый спектакль одного из самых непредсказуемых актёров нашего времени Олега Меньшикова и его «Театрального товарищества 814». В конце июля 2000 года на сцене театра Моссовета завершил свое театральное плавание спектакль «Горе от ума», ставший первым режиссёрским опытом Меньшикова, осуществлённым им при опытной поддержке и в соавторстве с режиссёром Галиной Дубовской. Первый опыт можно объяснить любопытством, желанием испытать себя в новой – режиссёрской – роли, второй спектакль – это уже осознанное решение идти по новому пути режиссуры, готовность ко всем рифам и мелям, что скрыты в глубинах этого пути и в отношении к этому выбору коллег по театральному цеху. Меньшиков выбирает режиссуру не из тщеславного желания доказать всем «могу», но из благородного – «хочу» сказать миру то, что никто больше сказать не сможет. Отсюда – и неожиданный выбор пьесы. «Кухня» принадлежит перу молодого киевского драматурга Максима Курочкина, чей талант уже признан во внутритеатральных кругах, но совершенно неизвестен широкому зрителю. Неудивительно, ведь, если судить по «Кухне», его стиль непрост для неискушённого читателя и зрителя. «Кухня» сложна, изящна, необычна по форме и философски насыщена. Она требует не голого интеллектуального соучастия, но целостной работы души, от чего зритель многочисленных антрепризных спектаклей постепенно, увы, отвыкает. И всё же Меньшиков рискует поставить именно пьесу Курочкина. Это благородный риск, потому что центральная идея пьесы в интерпретации режиссёра более чем актуальна на рубеже столетий. Итак, «Кухня». Это спектакль только по видимости. Никогда еще Олег Меньшиков не был так близко к сотворению собственного мира-действа, завораживающего с первой минуты и не отпускающего до последней. Чтобы понять этот мир, необходимо мужество: отбросить привычную житейскую логику, стремящуюся всё расставить на свои места, и вооружиться непосредственностью исследователя, счастливого именно непредсказуемостью предстающего его взору мира. Рождается этот мир-спектакль на авансцене, перед легким занавесом, скрывающим основную декорацию: мы слышим потрясающие строки песни о Нибелунгах, и видим их – людей-титанов. В центре на троне, в средневековом платье, с двумя длинными золотыми косами – королева Кримхильда (Оксана Мысина), по краям сцены, симметрично – её муж, легендарный герой, победитель дракона Зигфрид - в белом (Никита Татаренков) и Хаген, вассал брата Кримхильды, короля Гюнтера, в чёрном (Алексей Горбунов). Слова их удивительного по красоте диалога творят пространство, в котором великая любовь и великое же предательство спаяны вечностью. Конфликт эпоса: бургундский король Гюнтер предаёт своего друга, мужа его сестры Кримхильды, Зигфрида и убивает его руками верного вассала Хагена. Кримхильда через много лет мстит родственникам: выйдя замуж за грозного вождя гуннов Аттилу, она приглашает братьев в свой замок, и там все они погибают в схватке с гуннами. В финале гибнет и сама Кримхильда. Сюжет суровый. Можно увидеть в нём (и справедливо) языческие элементы, но в «Кухне» важно другое. Великая любовь и страх – в звенящем взволнованном голосе Кримхильды, сомневающейся, можно ли поверить тайну уязвимости Зигфрида Хагену, древняя сила – в хриплом голосе Хагена, который обещает Кримхильде защитить Зигфрида на охоте, безмятежная уверенность в словах и жестах Зигфрида. Цельность их мира очевидна, они прекрасны своей значительностью. Даже зловещий Хаген принимает на себя всю вселенскую тяжесть собственного предательства. Ведь он – человек. А потом откроется занавес, люди-титаны уйдут, уступив место «людям кухни», которая, оказывается, встроена в средневековый замок. Они будут спорить о «моде и погоде», возможных женихах, «Китикэт» и прочих полезных и необходимых предметах. У мойки - две сестры Медянкины: бойкая на язык старшая Марина (Галина Петрова) «по-матерински» тиранит простодушную младшую Люсю (Анна Дубровская). Уютная большая повариха «мама Валя» неторопливо чистит картошку (Лидия Савченко). Два повара как две противоположности – меланхоличный высокий дядя Петя (Александр Сирин) и не вынимающий наушника из уха, периодически эмоционально подпрыгивающий молодой повар (Анатолий Белый). Бегает то по одному поручению, то по другому кудрявый балагур Коля Подподушкин, готовящийся стать официантом (Сергей Медведев). Неожиданно появится, пружинисто ступая по лестнице в модном халате, рыжеволосая жена хозяина ресторана Брунгильда, озабоченная предстоящей поездкой к любовнику (Татьяна Рудина). Диалоги, иронические реплики, обстановка – всё обыденно. Правда, есть некий загадочный вальяжный персонаж Артист (Дмитрий Мухамадеев), который, кажется, знает, что эта реальность совсем не так незыблема. Вскоре в этом мире начинают происходить странные вещи: появляется неизвестный юноша, спасающийся от кого-то (Никита Татаренков), одно из блюд, которые надо приготовить для какой-то странной свадьбы – маленький дракончик. В довершение всего хозяин ресторана Гюнтер (Олег Меньшиков) запирает всех в кухне, чтобы сообщить им нечто важное: он, Гюнтер, когда-то убил Зигфрида, того самого странного юношу, нынешняя странная, говорящая простуженно, «в нос» уборщица Надежда Петровна (Оксана Мысина) была Кримхильдой – женой короля Зигфрида, и теперь Гюнтер должен вновь убить его. А Кримхильда, то есть Надежда Петровна, должна вновь выйти замуж. До этого никто замок покинуть не сможет. В ловушку повторяющегося мифа о Нибелунгах, кроме онемевших работников кухни, попадёт и весьма колоритный персонаж, который сразу станет главным обвинителем и противником мышления мифа – толстый самоуверенный адвокат Брунгильды (Максим Галкин). Этот образ – хорошо образованного, но бездушного и циничного профессионала – одна из точных и горьких находок спектакля. Второе действие разомкнёт пространство кухни, в права вступит величественное мрачное, озаряемое светом факелов и звучащее дудочками пространство замка и мифа. Невольные свидетели его – простые служители кухни – для чего они вызваны? Вся эта непонятная история кажется им интригой, детективом, но наступает момент, когда они должны определить к ней отношение. И вот тут оказывается, что к мифу причастны все. Множатся вопросы: кто эти нибелунги и зачем они приходят в устоявшийся пошловатый, но такой привычный мир, приходят извне и изнутри, обнаруживая себя в знакомых людях? Ответ озаряет как молния. Ведь это же так очевидно. Пространство мифа о Нибелунгах властно вторгается в реальность обыденной жизни, чтобы напомнить людям кухни о той истинной мере ЧЕЛОВЕЧНОСТИ, к которой призван каждый. Быть нибелунгами призваны и сёстры Медянкины, и дядя Петя, и мама Валя, но для этого нужно захотеть узнать, что такое твой человеческий образ, и честно осознать: дорастаешь ли ты до него. Об этом – реплика Гюнтера: «Я - не человек», вновь повторённая на обвинение его всё знающим адвокатом в гордыне («Ну,читали о сверхчеловеке, знаем!»): «Я не сказал – сверхчеловек, я сказал – не человек», то есть не доросший до этого звания. В мире Нибелунгов и любовь, и предательство – космичны, в мире людей кухни чувства, обозначаемые этими словами, вызывают только жалость. «Плачьте, люди кухни. Я древний человек. У меня одно умение, одна мысль, одна верность, но я, Хаген фон Тронье, я жалею вас, людей многих мыслей и многих умений». Словно хлёстким и горьким бичом стегают эти слова Хагена современного человека, давно попавшего в плен постоянно раздробляющему ему душу бессмысленными словами, ненужными умениями, привычными иллюзиями, миру. Олицетворение этого плена – адвокат. Он всё может объяснить: безумие Кримхильды, призывающей всех к памяти о герое - её возрастом, безумие Гюнтера – его болезнью в детстве. Он знает о мире всё и даже – «а, это профессиональное!» – немного больше – таков смысл всех его жестов и предложений. Кримхильде он предлагает сделать пластическую операцию: «И всё, картина мира изменится!» Он будет цинично убеждать её в том, что она счастлива, так как второе убийство Зигфрида «произошло на глазах профессионального свидетеля». Миф для него – часть истории культуры, а значит, должен знать своё место. Довольство собственным положением, полная адаптация к современному « жёстко профессиональному» миру делает его, увы, глухим к зову вечности. А вот Люся – простодушная и любящая Люся, ещё может научиться языку нибелунгов. Да она ли это: прекрасная разгневанная дева с развевающимися волосами, обвиняющая Кримхильду в том, что она забыла героя Зигфрида? Возвышаясь над всеми, она медленно появляется из сумрака, стоя на железном столе, лицо её озарено языками пламени, голос гремит, обрушивается водопадом метафор, разит неправду острее ножа. Сестра Марина в ужасе, это ли её Люся?! Нет, вероятно, сейчас у неё другое имя – подлинное. Но преображение недолго – Люся «приходит в себя», её язык опять беден, а желание неизменно – муж с квартирой и хорошим доходом. Хочет поверить Кримхильде дядя Петя, ведь она знает его тайну: у него умерла дочка, могильный холмик «всё, что у меня есть». Нежно обнимая его, Кримхильда скажет: «Пойдём со мной, может, она уже там?» Сначала в споре с Мариной, которая, пытаясь удержать сестру в «кухонном мире», отчаянно обещает ей всё - от чайника до собственных босоножек, Кримхильда, раскачиваясь на тарзанке, внизу которой грозно светит лезвие топора, вдохновенно призывает в страну, где для Люси будут играть лучшие музыканты, петь реки, шёлковый балдахин - хранить сон, а свататься – достойнейшие короли земли. Но потом она скажет: «Нет, никаких слуг, там ты сам будешь последним слугою, но живым». Да, в той стране быть нибелунгом означает быть последним слугою, и значит – иметь всё. И это страна живых – вот что пытается поведать безучастному ко всему со смерти дочери, дяде Пете, Кримхильда. Параллельные сюжетные линии многообразно пересекаются, в сущности, это линии каждой судьбы, и рассказать обо всех невозможно. И всё же скажем о главной, центральной – линии Гюнтера-Зигфрида-Кримхильды. На протяжении всего действия ведётся этот спор-диалог: Гюнтера с Зигфридом, Кримхильды с Гюнтером. Быть нибелунгом непросто, это то право, которое необходимо подтверждать ежедневно. Гюнтер в споре с Зигфридом проигрывает дважды. Вот они, на авансцене, играют в шахматы – вне времени и пространства – два великих короля. «Я всегда мечтал понимать язык птиц. Это была давняя мечта человечества. И вот мечта человечества сбылась, а моя нет. Мечту человечества оказалось легче исполнить, чем мечту одного человека. Ведь для человечества достаточно, чтобы кто-то один совершил открытие. И человечество это устраивает. А меня нет. Меня не устраивает, что этот один – не я. Точнее, меня не устраивает, что этот один – ты». Эту борьбу с самим собой, с великими гордыней и завистью Гюнтер проигрывает: «Зигфрид: В какую игру ты сейчас играл со мной, славный король Бургундии Гюнтер? Гюнтер: Я играл с тобой в древнюю игру, придуманную в Индии, славный король Зигфрид, я играл с тобой в шахматы. Зигфрид: Хочу огорчить тебя, славный король Гюнтер, но я играл с тобой в другую игру. Я играл с тобой в поддавки». Зигфрид будет убит и в мифе, и в мире кухни – Гюнтер проигрывает и во второй раз, но борьба на этом не заканчивается – она продляется для него в вечность, единственная достойная человека. Гюнтер проиграет и Кримхильде-мстительнице. Он захочет сыграть шутку с мифом: наймёт Артиста, чтобы тот сыграл грозного вождя гуннов Атиллу (ведь по мифу Кримхильда должна выйти за него замуж после смерти Зигфрида). Но его настигнет возмездие, как Дон Жуана, дерзнувшего пригласить на ужин статую командора - «Я не могу сыграть Атиллу»,- промолвит Артист, «потому что я и есть Атилла». Миф так миф: уже современный замок Гюнтера окружён 500 тысячами гуннов, а когда пытающийся доказать всем абсурдность веры в фантазии мнимого Атиллы, Гюнтер включит телевизор, телевизионные пошляки Бивис и Баттхед издевательски прокомментируют: «напрасно в замке – хе-хе - закрылись нибелунги, никто из них рассвета не увидит». Вдруг все пропадут, растворятся в сумрачных глубинах сцены: может, и вправду ничего не было? И только Коля Подподушкин, отосланный за бутылкой ещё до появления Зигфрида, явится свидетелем конца мира этой очередной главы мифа: вокруг затухающего костра нибелунги тихо беседуют, делятся своими открытиями: «мне понравилось «паспортный стол», «а мне – мотороллер». Потом они встанут, сказав Коле на прощание, обернувшись: «А ты заходи. Ты ведь теперь знаешь, где нас искать». И уйдут, оставив в залог прибраться Кримхильду, уйдут по открывшемуся мосту, в белых плащах и золотых коронах, шагнув в белый проём – слепящую солнечным кругом вечность. Показалось вдруг, что их, нибелунгов, стало больше, людей кухни, по закону сохранения энергии, значит, меньше. И, может быть, именно поэтому в этот день в зале вновь зажёгся свет. Это слова Хагена – Человека. Весь спектакль – мистерия о нем, о Человеке, жгучая попытка пробудить «я» Нибелунга в безличности существа пищеварительной культуры конца 20 века, безрассудная вера в то, что это «Я» продолжает храниться под толщей недочеловечности в каждом. В финале Нибелунги уйдут – по открывшемуся мосту, в белых плащах и золотых коронах, в белый проем – слепящую солнечным кругом вечность. Их станет больше, людей кухни, по закону сохранения энергии, значит, меньше. И может быть именно поэтому в этот день в зале вновь зажжется свет. Новизна языка «Кухни» – в неслыханной для театра, бесстрашной открытости души, рвущейся поделиться сквозь грубость театральной материи откровением хрупкой правды Царства Духа. Нечто похожее было в «Нижинском», но там Олег Меньшиков творил пространство сугубо индивидуальное, в «Кухне» оно поделено между единомышленниками. Так о чем вопиет правда горнего мира? Пространство мифа о Нибелунгах властно вторгается в реальность обыденной жизни, чтобы напомнить людям кухни о той истинной мере ЧЕЛОВЕЧНОСТИ, к которой призван каждый. Об этом – реплика Гюнтера: «Я - не человек», вновь повторенная на обвинение в гордыне («Читали о сверхчеловеке, знаем!»): «Я не сказал – сверхчеловек, я сказал – не человек», то есть не доросший до этого звания. В мире Нибелунгов и любовь, и предательство – космичны, в мире людей кухни чувства, обозначаемые этими словами, вызывают только жалость: «Я – человек одной верности и одного интереса жалею вас, людей многих верностей и многих интересов». Это слова Хагена – Человека. Весь спектакль – мистерия о нем, о Человеке, жгучая попытка пробудить «я» Нибелунга в безличности существа пищеварительной культуры конца 20 века, безрассудная вера в то, что это «Я» продолжает храниться под толщей недочеловечности в каждом.