— личность в российском театре уникальная. Сын Анатолия Эфроса и Натальи Крымовой, художник по образованию, он сумел сделать эксперимент обязательной составляющей любого своего спектакля. Сегодняшний Крымов — это всегда неожиданно и под дых. И абсолютно всегда — светло. С выдающимся режиссером ШДИ поговорил VashDosug.ru.
Шутка вместо оперы
Вообще я уже ставил маленькую оперу. Даже две маленьких оперы. Один раз в Геликоне. А второй — вместе с Андреем Могучим мы делали заключительный концерт «Золотой Маски» и придумали оперу по русским народным сказкам. Но все это было похоже на шутку. А здесь Александр Титель предложил мне сделать в МАМТе французскую оперу. Я ответил, что чужих авторов не ставлю, но, если они хотят, могу придумать что-то свое. Мне ответили «да-да, думай». Вот я придумал всю эту авантюрную историю. Через знакомых нашел композитора Кузьму Бодрова. Он мне очень понравился. Во-первых, он очень хороший музыкант. Если вы слышали только «Х.М.», вы не имеете понятия о нем, как о композиторе. Он пишет замечательную симфоническую музыку, настоящую современную классику. Во-вторых, он авантюрист, пошел плясать в эти пампасы вместе со мной и художником Верой Мартыновой. Так сказать всю свою мощную силу поэта он отдал атакующему классу, то есть нам (улыбается)
Откуда взялась четырхчастная форма, череда эпизодов?
Мне всегда хотелось сделать что-то подобное. Что-то вроде сценических метаморфоз, когда одно перетекает в другое. При деформациях, как снежный ком наращиваются смыслы.
Ваш фирменный метафорический язык и в опере очевиден. Чудеса у Вас явные, почти что осязаемые. Этот сумасшедший слон. Кто его придумал?
Совершенно не помню, кто. У нас не принято об этом помнить. Сам слон есть в кинофильме «Цирк», он оттуда пришел. А то, что он так запомнился... его хорошо сделали. Он надувной, но зафактурен хорошей шелковой тканью. Это выдающаяся работа Веры и техников театра, которые нашли специальную мастерскую в Москве.
Как артистам оперного театра работалось с артистами вашей лаборатории и техниками, к которым они не привыкли?
Работалось очень легко. Ни разу я не услышал на свои пожелания слова «нет». Титель предложил артистов сам, так как знал, кто именно нужен, чтобы спеть джаз. Дмитрий Кондратков и Наташа Мурадымова, как выяснилось одни из немногих способны его петь при своей оперной выучке. Оказывается это разные постановки голоса, джазовые певцы не могут петь оперу и наоборот.
А как артисты, не как певцы, они как себя проявили?
Играли с большим азартом.
Кто-то из тех ребят, кто работал с Вами над оперой, предлагал свои идеи? Вообще у Вас принято слушать советы других?
Все основное мы придумываем с художником и композитором. Но до определенного момента могут советовать все.
Что это за момент?
Когда мне кажется, что все уже есть. В этот момент я надеваю маску другого человека, иначе с трудно сладить со всей этой толпой. Или маленькой бригадой — не суть важно. Все думают, что демократия продолжается, а она в какой-то момент должна прекратиться.
В спектакле задействован детский хор.
Да, здесь была особая была сложность. Дети учатся в школе, и на репетициях были считанные разы. С другой стороны задача у них небольшая.
Небольшая, но наверняка она трудно им далась. Они выходят со свастикой на рукавах....
Да, мне их руководители передали, — дети спрашивали, нельзя ли не делать этого? Я собрал их и , глядя в их удивленные и доверчивые лица, объяснил: «Это театр. Иногда нужно играть плохих людей во имя чего-то хорошего».
Замысел своей постановки Вы тоже им объясняли?
Опера — это огромная махина. Объяснять всем, в чем замысел почти нереально. Мы, когда все собрались вместе, я спросил «можно я не буду ничего рассказывать, если не поймете, вы спрашивайте по дороге». Через неделю мне было сказано «ничего непонятно» (улыбается). Вот тогда пришлось.
Вы долго работали над оперой? 
Я долго ее придумывал, долго писал Кузьма. А сценические репетиции заняли всего чуть больше месяца.
Какой реакции Вы ждете от зрителя?
Ошарашенно-восторженной. Не в том смысле, что «как это гениально», а «ох, как здорово и непонятно». Эффект неожиданности со знаком плюс. Хотя... если зрители скажут «мы пришли в оперный театр и увидели черт те что», я тоже пойму.
Про эту постановку говорят другое. Что это не чистая опера, а «чистый Крымов». Вы воспринимаете эти слова как комплимент?
Не знаю. Я ведь не хотел делать оперу. Поэтому не понимаю, почему меня ругают. Я никогда не работал с оркестром, хором... Это сейчас, если вдруг еще предложат, я сделаю по-другому. Опера — это грандиозно, это чудо.
Расскажите, какие оперные современные постановки Вам по вкусу? Сегодня часто авторы переносят место действия...
К сожалению, сегодня много новаций в опере связано исключительно с этим ходом. Жаль. Когда я видел первую такую шутку мне очень понравилось. Подумал «как смело». А когда увидел
«Я влюбился в Барышникова»
Не так давно у Вас состоялась еще одна премьера, в Париже. Спектакль с Михаилом Барышниковым в роли белого офицера в изгнании. Расскажите, пожалуйста, как Ваши дороги пересеклись, как вообще родилась идея делать спектакль?
Изначально у меня была примитивная задача. Я был в Нью-Йорке и пришел к Барышникову (я не знал его, и он меня не знал, разумеется) показать свои диски со спектаклями. У меня была надежда — вдруг он позовет меня в свой центр на гастроли. Я очень волновался, хотя и не понимал, почему.
Как прошла Ваша встреча?
Так, что когда прощались, я предложил делать спектакль. Он мне очень понравился, очень. Я просто был влюблен.
Какой он, Михаил Барышников?
Он очень живой, умный, с непростым чувством юмора. Мне кажется, Бродский был такой же. С одной стороны, питерская шпана (а Барышников — рижская шпана), с другой — абсолютный интеллигент, интеллектуал. А за этим за всем — такие глубины, столько граней. И практически все — манящие.
У Барышникова сложная репутация. Как Вам работалось вместе?
Очень легко. Он оказался талантливым драматическим артистом, как я и предположил с самого начала. Очень глубокий, с хорошим голосом, смотрящийся на сцене, с умением работать над ролью, слушать советы со стороны. Эта роль, которую я ему предложил, она ему очень подошла. Он ей зажил как своей судьбой, макнулся с головой.. И еще в работе он послушный как первоклассник (улыбается).
Тем не менее, я читала, что критика прохладно приняла спектакль.
Прохладно приняли только первый спектакль в Париже. Остальные — в том же Париже, а потом по всему миру, встречали совсем по-другому. Почему так случилось, можно только гадать. Но, по-моему, они не столько в спектакле, сколько в месте, в котором он игрался. Мы выступали в рамках балетного фестиваля с именем Барышникова на афишах. В месте, в котором драматические спектакли вообще никто никогда не играл. Как мне позже рассказали, туда вообще вход только по специальным карточкам, чуть ли не бронзовым и золотым. Когда наш спектакль уже подходил к концу, какая-то дама в соболях обернулась к директору и спросила «а когда спектакль начнется». Ведь Барышников у меня не танцует. А они пришли смотреть на танец.
В России мы не увидим спектакль?
Нет. Первая наша договоренность с Барышниковым была именно такая — в России спектакль не играть.
Что дала Вам лично эта работа?
Я пришел к выводу, что надо работать дома.
Несмотря на то, что со мной были мои артисты, мне было тяжело. Я, например, не знал, что за это помещение, где мы репетируем, платят большие деньги, которые нам потом отрабатывать, и если день прошел под аккомпанемент моих сомнений, мы его потеряли. А дома мы работаем за зарплату. И сомневаемся тоже за зарплату. Все бедненько, но спокойненько. А там «вынь да положь».
Спектакль — это пазл
Дмитрий Анатольевич, о премьере, которая нас ждет в ШДИ, пока ничего не известно, кроме того, что она будет иметь отношение к «Кремлевским курантам» Погодина...
Не весь, а только часть спектакля. Погодин — это часть большого пазла. Туда также будут входить «Борис Годунов», «А зори здесь тихие», «В добрый час» Розова, «Оптимистическая трагедия».
Вы не боитесь, что большинство зрителей не поймут, не захотят разгадывать пазл?
Боюсь.
И что большая часть из них вряд ли читала Розова и Погодина.
Вот этого не боюсь совсем. Не надо читать, чтобы сравнивать, мне кажется, это опасный путь. Спектакль — самостоятельная вещь, а не иллюстрация к книге.
Вы будете как-то обыгрывать советское прошлое? Насмешничать...
Нет, насмешничать я не буду, ни в коем случае. Мне хочется сделать что-то серьезное. Конечно, не Ленина вывести на сцену, нет, но чтобы в итоге было все серьезно.
Чтобы у зрителя вызвать не только эмоции, заставить его думать, я правильно понимаю?
Я опасаюсь так говорить. По-моему эмоции уже достаточно. Я бы даже хотел, чтобы было что-то непонятно. Когда я посмотрел первый раз «Амаркорд», разве я все понял? Я не сравниваю себя, нет. Но образ режиссерской мысли у меня тот же. Через прошлое можно понять ограниченность всего и шагнуть вне эти рамки. Что-то раздвинуть в себе самом, какие-то границы. Понять, как странно все в этом мире.
Странно и грустно или странно и светло?
Мне грустно. Но кому-то странно и нелепо, странно и бессмысленно, странно и светло. Тот, кто все придумал, вообще все, он не был озабочен какой-то конкретной целью. Наш мир — просто некая система, не имеющая цели обрадовать или расстроить. Как лес. Деревья гибнут и рождаются, это не драма и не комедия, а просто часть существования.
Вы планируете сделать большой спектакль?
Небольшой, но из двух частей. Художник у меня один — Маша Трегубова. Актеров всего семь. Еще есть массовка. Может быть, будет хор. Но еще не точно я не решил.
Многое еще в процессе?
Да. Сейчас спектакль только рождается.
Принято считать, что театр живет 10 лет, а дальше его ждет неизбежный закат. Как Вы считаете, Ваш театр, такой эффектный и разный, это панацея? Или лет через 10 он будет не нужен.
Может, и будет. Но лично у меня нет ощущения, что театр умирает. Вот то, что с живописью все плохо, я чувствую. Я не очень представляю себе современную картину, которую я воспринял бы как эмоциональный удар. А спектакль — не только представляю, я хочу его сделать. И вижу у некоторых людей такое же желание.
С чем связано такое положение дел в живописи, как Вы считаете?
Или это действительно так, или я чего-то не вижу. Как мне сказала одна критикесса «иконопись же умерла, почему живопись не может умереть». Наверное, может. Хотя куда денется богиня этого искусства? Может она отдыхать легла или отвлеклась на перфомансы и потом вернется.
Вы успеваете бывать в театрах?
Немного, но успеваю.
Что-то впечатлило Вас в прошлом сезоне?
(задумывается). Лучше продолжим беседу.
Вокруг нас много серой краски, что наполняет Вашу жизнь цветом? Что радует?
Театр, точнее иллюзия, что здесь можно сделать что-то похожее на шампанское. Иногда на репетиции кажется, что вот-вот и будут пузырьки. Вот это ожидание чудо меня и радует.
Я слышала, что когда Вас что-то мучает, Вы ищите ответ в книгах отца... Это так?
Это случайно выходит. Я беру в руки его книги, когда в жизни тупик или зацикленность. Как пример — когда я занялся режиссурой, меня затянуло. Но я мучился и разрывался между живописью и театром. Стал сердиться, злиться. Вот в такую минуту открыл книжку папы, и там был написано, что в работе режиссера важен юмор. Я подумал «спасибо, папа».
Раньше Вы уверяли, что не являетесь режиссером. А сейчас?
И сейчас. Я никакой не режиссер. Я без своих ребят я не хочу, мне скучно. Я никуда не хочу ехать, что-то ставить, если их рядом не будет.
То есть Вы, в первую очередь, учитель?
Это моя компания, мои друзья. Кто-то больше, кто-то меньше, именно эта атмосфера ведет и манит сюда. Можно, конечно, согласиться работать с другими артистами, уехать за границу. Там будут платить деньги. Но как представишь, что надо будет ходить каждый день к другим людям... и думать «А твои что в это время делают? Скучают? Халтурят?».
фото: Russian Look
