Спустя полвека после премьеры Юрия Любимова, надолго закрывшего тему Брехта, Бутусов рискнул взяться за пьесу, когда-то поменявшую ход развития русского театра.
За гостеприимство боги ссудили Шен-Те немножко денег, и она открыла табачную лавку — маленький бизнес, который ненасытные соседи и бессовестныйлюбовник норовят растащить по частям. «Я не хочу высчитывать, во сколько мне это обойдется»,— вопит Шен-Те, отстаивая свое право творить добро, но, поняв, что идет ко дну, преображается в расчетливого Шуи-Та, своего вымышленного кузена. Клея усы и баки, надевая брюки и пиджак, распустеха Шен-Те на наших глазах становится элегантным господином. Но чем ближе к финалу, тем неряшливее будут эти превращения — из-под рубашки начнет выпирать беременный живот, а из-под котелка — локоны. Ровно наоборот было когда-то у Зинаиды Славиной в спектакле Любимова, где превращения Шен-Те в Шуи-Та происходили за сценой, зато контраст был разителен. В спектакле Бутусова два образа не случайно срастаются в один — за минувшие полвека мир понял: безукоризненно доброго человека не существует, как не существует и воспетой Брехтом справедливой социальной системы, даже если она именуется социализмом . Последний монолог — слова о несправедливом мире, в котором добро не выживает без зла, — она пропевает как зонг и достигает такого накала, которому позавидовали бы и немецкие экспрессионисты, и даже, может быть, Юрий Любимов.
