11 ноября на сцене Театра им. Маяковского Юрий Грымов представит на суд зрителя пафосный театральный проект под названием «Нирвана». Грымов – человек стиля. Все, начиная с внушительной бородки «а ля Дали» и заканчивая «мерседесом» с затемненными стеклами и госномером с тремя тройками, выдает в нем человека, который не может и не хочет быть, как все. В его офисе, оформленном как домашняя студия, висят пять одинаковых часов, а вместо обоев – повторение одного и того же изображения с различным цветоделением. Стол, за которым мы беседуем, и тот не похож на своих кухонно-гостиных собратьев: он сделан из кусков хромированной стали, скрепленных заводскими шурупами.

И спектакль его – не банальная антреприза. «Нирвана» – это вам не про буддистские радения. Это спектакль о самоубийце и наркомане Курте Кобейне и его рок-группе «Нирвана», которой поклоняются во всем мире примерно так, как в России поклоняются Виктору Цою. В спектакле о жизни и смерти буйного музыканта сыграют бывший панк Найк Борзов и театральная актриса Вера Воронкова – за Кортни Лав. (Кстати, это второй спектакль Грымова – в 1999 году он осчастливил театралов экстравагантной постановкой «Дали. Человек, которого не было».)

– Юрий, объясните противоречие: любящие и знающие «Нирвану» не имеют желания ходить в театр. Театралы, напротив, даже не догадываются, что был на свете Курт Кобейн.

– Очень хороший вопрос: это первое, над чем я задумался. Для тех людей, что ходят в театр, хочу объяснить: кроме Филиппа Киркорова, которого знают все, и мною уважаемых Чехова и Островского, есть еще пласт мировой рок-культуры. Театралы – это маньяки, они ходят на все. Придут они и к нам, им все равно что смотреть. Я буду рад, если они хотя бы задумаются о Курте: какой сложный человек жил! Музыка в спектакле будет не только «Нирваны», будет Мэрилин Мэнсон, «Металлика» – те, на которых «Нирвана» сильно повлияла. Кобейн – это последний человек рок-н-ролла.

– Неужели в России ни одного не осталось?

– В России вообще рок-н-ролла нет. Если здесь Шнур считается рок-н-роллом, то о чем вообще можно говорить? Это попс, натуральный попс.

– А почему бы вам не сделать спектакль о жизни наших погибших музыкантов-наркоманов?

– А неинтересно. Многих знаю. Там говорить не о чем.

– Высоцкий? Башлачев?

– Высоцкий для меня, к сожалению, далек. А Курт Кобейн ближе. Я не могу делать спектакль про кого-то, кого не чувствую. Только если это не госзаказ на рекламу. Театр и кино – это мое личное.

– Почему сюжет о «Нирване» потребовал театрального жанра, а, скажем,  не кино?

– Делать кино о Кобейне, не снимая его на пленку, пошло. Разговор о «Нирване», об ответственности за то, что ты пишешь, о том, что делать, когда тебя съедает машина шоу-бизнеса, – в условном мире театра будет честнее. Фильм о Курте Кобейне должен претендовать на документальность. Я ведь работаю в театре потому, что театр не очень люблю. Мне скучно здесь, клянусь вам: скучно и неинтересно. Не считая Петра Наумовича Фоменко. В мире клипового мышления, мобильных телефонов, телевидения театр должен меняться. А то часто кажется, что все спектакли, которые я вижу, – «от одной мамы».

– Нередко случается, что акции против наркотиков оказывают обратное воздействие.

– Умоляю, мой спектакль – не акция против наркотиков. Я один из первых в России стал делать социальную рекламу и получил за нее в том числе приз департамента ООН по борьбе со СПИДом. Мне надоели кампании против наркотиков. Нельзя добиться одним спектаклем, роликом или рок-концертом решения проблемы. Скажу другое. Мы обращались на крупные телеканалы за поддержкой нашего спектакля, и нам говорили: «Это неинтересно: наркотики, Кобейн…». И это официальный ответ государственных каналов! Вот что страшно.

– Один тупой вопрос: что будет на сцене?

– Что-то будет. Не стану говорить. Совсем не потому, что пижоню.

– В «Дали» все было скромно, без визуальной агрессии.

– Вы видели?

– Видел, даже написал статью.

– Обосрали?

– Нет.

– Нет, это ваше мнение. Зачем стесняться? Скажите: обосрал.

– (Пауза.) Почему в вашем спектакле нет звезд? Исключая Найка Борзова, которого знает только молодежь?

– В России нет звезд – я вам докажу это на калькуляторе. Западная звезда – человек, приносящий кассу. Брюс Уиллис просит за фильм 20 миллионов долларов, а в кассу приносит 40 миллионов, даже если кино плохое. У нас нет таких звезд – просто появление человека на сцене ничего не гарантирует. Поэтому для меня звезда – это тот, кто хорошо играет. Сейчас для меня открытие – Найк. Можешь не писать, я тебе это говорю (шепотом, закрывая диктофон руками): поверь, это очень серьезное театральное событие. Никто близко не стоял к тому, как он это делает. Найк разорвет зрительный зал. Он очень органичен. Но было тяжело, хотели даже закрыть проект. Профессиональные актеры обычно жарят и жарят на сцене, садятся на собственное «я». А Найк играет по-честному.

– Меня смущает, что у вас из спектакля в спектакль переходят идеи. Гала уничтожила гений Дали. Кортни Лав, «завистливая сучка», уничтожила Кобейна.

– К сожалению, почти всегда так и получается... А повторение – просто случайность. Кортни Лав – несчастье этого человека. Есть факты, я общался с людьми, знавшими эту парочку. В «Дали» это было главным, здесь – нет. Я хочу донести мысль, что Кобейн был живым человеком, каким редко можно остаться в шоу-бизнесе.

– Наркотики – это личная проблема для вас?

– Я в своей жизни никогда не прибегал к наркотикам, но видел массу людей, их употреблявших. Они даже не умирали, они… исчезали, превращались в растения, уходя из профессии. Это дерьмо имеет у нас очень большие обороты. Пусть зрители приходят с детьми. Вы никогда не сможете рассказать им о таком дерьме, а мы пытаемся сделать это без морализаторства.

– А для Найка Борзова это личная проблема?

– По слухам, это было его проблемой. Работаю с ним полгода и вижу, что теперь все в порядке. Я бы не стал делать спектакль с человеком, у которого в башке мусор. Мне кажется, он сознательно идет на этот проект, понимая, что за дерьмо было в его жизни.

– Когда началось увлечение Кобейном?

– В соответствующем возрасте, лет в 25. Не стоит думать, что, если я снимаю клипы для Алсу, то слушаю эту музыку. Кобейн повлиял на меня своей личностью, своей музыкой. Как и Джим Мориссон, кстати. Вы можете не знать всех песен «The Doors», но послушайте одну – и вы уже другой. Потому что он жил до вас и уже все сделал за вас.

– На какого зрителя вы рассчитываете?

– На самого широкого. В «Нирване» я иду навстречу зрителю. Если мой первый спектакль был холодной историей про художника, которого я лично не люблю, то «Нирвана» – трогательная жизненная история, знакомая любому человеку. Бороться за каждого зрителя не собираюсь. Если чувствуете, что можете прожить и без Кобейна, не заходите к нам. Кайф театра, о котором все забыли, – в ежесекундности, в сознании «сейчас». Нужен живой театр. Поэтому я сыграю в Москве не более 10 спектаклей. Кто не успел, тот опоздал. Мы зашли и вышли! Все!

В Театре Вахтангова 40 лет идет «Турандот». О чем мы говорим? Видели этот кошмар? Это стыдно! Хотя считается, что «памяти Вахтангова»… Такое надо
убрать, как и мавзолей «памяти Ленина».

– Чем вы еще занимаетесь?

– Ой, это ужас! Думаю, вы не поверите. (Шепотом.) Мы занимаемся Большим театром. Я помощник генерального директора по имиджевой политике. Разрабатываю новый фирменный стиль, новую идеологию. Четыре месяца работаю, получаю зарплату как госслужащий. Начинаем с логотипа, афиш, позиций, будем менять концептуальное решение, позиционирование Большого на рынке, выход на уровень современного театра. Я не лезу в репертуар, интерьеры не трогаю.

Делаю новый фильм для НТВ «Казус Кукоцкого» по роману Улицкой – 12 серий. В 2004 году собираюсь ставить «Царскую невесту» Римского-Корсакого.

– Каковы ваши наблюдения за состоянием современной рекламы?

– Полное крушение креатива. Победа тупых творцов, уверенных, что зритель – дурак. Шаблонное отношение к России как к африканскому государству, в котором не понимают даже, как нужно замачивать белье.