Константин Богомолов выпустил спектакль по Рабле. Корреспондент «ВД» побеседовал с режиссером на одной из заключительных репетиций.
В большой комнате, выстроенной художницей Ларисой Ломакиной прямо на сцене Театра Наций, явно что-то не так: стены сложены из средневековых камней, а мебель стоит брежневская — лакированный сервант с посудной горкой, полосатый диван и кресла, слева — белый кухонный стол,справа — дубовый письменный. За столом сидит артист Сергей Епишев в черном костюме и галстуке-бабочке. Он чудовищно серьезен.
«12 июня 1670 года Анна Петровна Грангузье-Иванищева объелась годбийо. Годбийо — это внутренности жирных куаро, куаро — это волы», — произносит Епишев, надев очки. Как только он доберется до фразы Рабле, живописующего, как объевшиеся поселяне пускаются в пляс «под звуки разымчивых флажолетов и нежных волынок»,артисты устроят на сцене дискотеку. Под музыку Генделя. Спустя пару реплик артист Виктор Вержбицкий, он же Игорь Сергеич Грангузье-Иванищев, возвестит о рождении своего наследника — великана Пантагрюэля. А Дарья Мороз, она же Анна Петровна, исполнит, теперь уже под Бритни Спирс, танец смерти и ляжет на стол. Тут артист Епишев, он же Назье (под таким псевдонимом Рабле публиковал свои сочинения), перевоплотится в Бродского — и прочтет ей эпитафию.
Когда корреспондент «ВД» окончательно сползает на пол от хохота, Константин Богомолов (и сам — с улыбкой до ушей) интересуется, в чем дело:
Ты что, Рабле не читала?
— Читала, но что-то не помню, чтобы Иосиф Бродский переводил Рабле.
— Не переводил! У Рабле Гаргантюа написал эпитафию, а я всего лишь заменил французское имя его супруги на русское…
— Как тебе пришло в голову соединить эстетику Хармса и текст Рабле?
— Ренессансная витальность, которая была у Рабле, сегодня может быть передана только в духе Хармса. У нас ведь совсем другие отношения с телом и телесностью. Это, скорее, воспоминания о том, какое было тело — цветущее и прекрасное, тоска по нему. Не надо забывать, что Франсуа Рабле был врачом, отсюда такое внимание к телу, азарт разъять его на куски. Его роман — странная, фантазийная история со смещенными пропорциями, временными и физическими, где все существует в каком-то другом измерении. Как это сделать в театре — вопрос. Без абсурда тут не обойдешься.
…«Женщины созревали и падали. Сочные, спелые», — произносит Сергей Епишев, рассказывая о том, как Пантагрюэль (снова Виктор Вержбицкий) с Панургом (Сергей Чонишвили) решили жениться. Потом под нежную барочную музыку произносится длинный монолог про гульфик. После чего артист Вержбицкий, романтично закинув голову, вспоминает о том, как легко удается в юности опорожнять кишечник. «Хорошо быть молодым!..» — тут же напоминает фонограмма с песней Сергея Никитина. Поначалу и не заметишь, что спектакль меняет тональность — знаменитые раблезианские скабрезности постепенно уступают место ностальгии.
— Скажи, как ты сочиняешь свои спектакли: пишешь сценарий заранее?
— Нет, я делаю только каркас, все равно ведь текст нельзя проверить, пока его не произнесут артисты, и композиция непонятна, пока не начнешь ставить сцену. Что касается «Гаргантюа», это очень ироничная и одновременно сентиментальная история — не про великанов, конечно, а про нас. В ней тотальная энергия издевки постепенно сменяется размышлением про уход родителей, собственную смерть, поисками какого-то смысла, которого, может быть, и нет вовсе.
— Сразу после премьеры «Гаргантюа» ты начинаешь репетировать в Ленкоме пушкинского «Бориса Годунова». А до этого была новая версия «Чайки» в «Табакерке», «Лед» в Варшаве и «Карамазовы» в МХТ. И все — за один сезон. Как тебя на все хватает?
— Пока придумывается — почему бы не делать?!
Вы можете изменить этот текст
