Спектакль Смерть и чипсы

Это попытка современного прочтения текстов Леонида Андреева. Попытка по-моему довольно неловкая. Несмотря на то, что тексты переписаны современным драматургом, они все равно сохранили приметы времени, в котором были написаны. Персонажи, антураж и музыка, призванные видимо быть "модными", сами по себе показались мне довольно притянутыми и натужными. Кроме того, они создают ситуацию, в которой эти тексты выглядят совершенно как вставной зуб. То есть это контраст, на котором можно было сыграть, но он по-моему не сработал.
Визуальные образы и идеи оставили ощущение незавершённости.
Эдуард Бояков был замечен на показе. Возможно ищет новую жертву для переноса во МХАТ Горького. Что ж, для репертуара МХАТа, куда все равно никто не ходит, спектакль подойдёт пожалуй, больше, чем для Практики.

В противовес своему названию, «Смерть и чипсы» Данила Чащина, спектакль малой сцены театра «Практика», получился скорее жизнеутверждающим, чем депрессивным. При чем же тут чипсы? Чипсы и кола - стереотипные атрибуты молодости, подростки наверняка часто слышали в детстве от взрослых: «не ешь\не пей эту гадость, это же очень вредно». Чипсы хрупки как сама жизнь (и как громко они хрустят, когда их ломают о микрофон!), как эмоции подростка; а кола взрывается, только попробуй встряхни или добавь «Ментос». Шипучий напиток становится метафорой непредсказуемой эмоциональности подростков. Учитывая тесную связь хрупкости и эмоциональной взрывоопасности с подростковым периодом, спектакль формулирует вопрос: почему молодые люди приходят к самоубийству?

Жанр «некромантический трэш-триллер» оправдывает себя с самого начала. Между сценой и зрителем нет «четвертой стены», посреди зала стоит стол со стеклянной столешницей, напоминающий гроб. Темно, лишь три знака «Выход» горят неуместно живым зеленым светом, а ты сидишь всего в паре метров от места действия. Становится не по себе от такой близости. Появляется первый актер (Василий Буткевич) и заявляет бодро и чересчур весело – «Я Сергей Петрович, привет!» Ну привет, и проносятся истории (не жизни, а смерти) подростков, которые попали по своей вине или по вине других людей в такие жизненные обстоятельства, из которых единственным выходом для них стало самоубийство. Оживают написанные Юлией Поспеловой сцены пьесы, в основу которой легли рассказы Леонида Андреева.

Минимализм реквизита и его универсальность дают волю воображению. Например, пустой куб с черными гранями: надетый на голову героя, он становится его клеткой, символизирующей отсутствие других вариантов выхода, кроме выхода через смерть. Вдруг он трансформируется в сам гроб, проход между мирами, в котором отец и сын (рассказ «Весной» в исполнении Василия Буткевича и Евгения Харитонова) обсуждают, каково это – быть в деревянном ящике, быть мертвым. Жутковато. Гроб (то есть тот самый стол в центре) действительно используется актерами как дверь в потусторонний мир, в него они сами залезают через два специальных отверстия сверху, — самостоятельно лишают себя жизни. Этот гроб – способ скрыться от всего мира. В некоторых сценах, например, рассказе «Тьма», революционер и проститутка стоят в двух разных отверстиях символического гроба и разговаривают. Их видно лишь по пояс, как будто одной ногой они уже находятся в другом мире, стоят на пороге смерти. Особый акцент в этой же миниатюре — костюмы. Проститутка носит прозрачную сумку на поясе (ставший модным пару лет назад атрибут одежды), и в какой-то момент складывает в нее синий целлофановый пакет. Он олицетворяет надежду, хрупкую и пустую, которую дал девушке герой. Когда молодые люди ссорятся, героиня рвет пакет и клочками вытаскивает из сумки – вырывает семя надежды. У революционера, кстати, на груди скотчем примотан портрет Кропоткина с подсвеченными красными светодиодами глазами, словно бомба находится внутри героя.

Если задача спектакля — проанализировать феномен подросткового самоубийства, то задача актеров передать эмоции, вызванные трагическими событиями, которые и подтолкнули молодых людей к лишению себя жизни. А зритель пытается уследить за быстро сменяющимися событиями и успеть заметить тайные смыслы, которые спрятаны в плотно спрессованных режиссерских решениях, собрать осколки чувств героев, чтобы понять их мотивации. Актеры, как в детской игре в кубики, одну эмоцию сразу перекрывают другой. Таким образом они создают противоречивое ощущение, ведь сначала они рассказывают о тяжелых переживаниях, мыслях о самоубийстве, а затем вдруг шутят, непринужденно и легко рассказывают о событиях жизни, которые и подталкивают их к смерти. Поэтому ты сидишь в один момент ты сопереживаешь несчастию героя, а в другой – веселишься вместе с ним. Но постойте, ведь эти люди готовятся к самоубийству, вот-вот прыгнут в гроб, а мы смеемся. Вот он – трэш. Ведь именно в подобных ситуациях подростки и используют это сленговое слово, когда пытаются охарактеризовать нечто сложное и ужасающее. Ведь именно такой представляется для некоторых людей смерть: страшной и необъяснимой.

В каждой из историй обязательно присутствует тема любви: между двумя молодыми людьми, безответные чувства подростка, любовь родителей к детям и даже любовь физическая. Но каждый раз это, казалось бы, прекрасное и светлое чувство идет рука об руку с историей смерти героев, потому что в некоторых случаях именно любовь толкает на самоубийство. Приставка «некро» означает мертвый, и в сочетании с романтическими сюжетными линиями это объясняет игру слов жанра «некроромантического триллера».

Связующей нитью всех миниатюр стала история о простом, “тупом”, живущем, как все, Сергее Петровиче. Он постоянно тараторит о своей ничтожности и жалкой жизни, которую он привык считать успешной по навязанной ему привычке. Герой зависит от мнения окружающих людей, поэтому по сути никогда не принимает самостоятельных решений. Именно поэтому он стал тем, кем не являлся на самом деле, искусственно беспечным человеком, какого мы видим в начале спектакля. На самом деле настоящий Сергей Петрович скрывает в себе злость и обиду на свою судьбу, вырывающиеся наружу к концу спектакля в его предсмертной записке. Контраст между наигранной веселостью его постоянных появлений и драматичными историями других персонажей в какой-то момент начинает угнетать. Моральные убеждения не дают тебе спокойно подключиться к его беспечному тону, ведь ты только что наблюдал за разрушением человеческой жизни. Поэтому же начинает раздражать и орущая между сценами песня Элджея со своим «Хей гайс, у меня все найс». Никакой не найс, ало! (саунд-дизайн Петра Волкова довел меня до нужной степени возмущения, не давая сидеть в тишине и обдумывать увиденное, приходилось отчаянно терпеть). Болтливый же Сергей Петрович стал олицетворением иллюзорной радости, которую испытывают люди, по-настоящему не способные управлять своей жизнью.

Игра в смерть. Этой даже не игре, а трэш-реальности мы обязаны актерам Василию Буткевичу, Марии Крыловой и Евгению Харитонову. Острые жесты, интонации отчаяния, безумия или, наоборот, необъяснимого спокойствия – калейдоскоп эмоций постоянно держит в напряжении. В какой-то момент я поймала себя на том, что машинально наклонилась вперед в порыве остановить происходящее (хотелось отговорить героя от самоубийства, помочь ему). А справа от меня раздался всхлип – девушка продолжала утирать слезы до самого конца.

Спектакль состоит из шести историй, которые вместе длятся 1 час 20 минут и пролетают на одном трагическом вздохе. В одной из последних сцен спектакля Крылова и Харитонов, стоя по разные стороны от гроба, берут пластиковые стаканчики со скомканными кусочками бумаги, зачитывают наизусть предсмертные записки людей (девушки-сироты, купца, медсестры, студента, врача), выбрасывая затем клочки в импровизированный гроб. Но звучат слова: «А все-таки жить лучше, чем умирать». Эта фраза удерживает от чувства абсолютной обреченности. Парадоксально, что после спектакля о смерти, полный противоречивых чувств, ты выходишь с сильным стремлением жить.

Дарина Копанцева